Центурионы - Жан Лартеги

пытались увидеть войну с точки зрения Сайгона или, самое большее, Парижа, заставив себя поверить, что можно изолировать Вьетнамский полуостров от остального азиатского и коммунистического мира, и что можно спокойно приступить к нашей маленькой операции по колониальной реконкисте. Полнейшая глупость! Мы должны были смотреть на эту войну глазами Москвы или Пекина. Так вот, Москве и Пекину было наплевать на Вьетнам — это тупик, который никуда не вёл, — но они по-настоящему заботились о Дьен-Бьен-Фу и очень тщательно.

Я порядочно знаком с Юго-Восточной Азией. Это уже почти моя страна, я живу здесь уже много лет, я сражался здесь против японцев и китайцев. Я также прочитал довольно много коммунистической литературы. Что говорит Ленин? «Ответственность за будущее мировой революции лежит на огромных народных массах Азии». Китай — коммунистический, но всё ещё остаётся Индия, которая закрыта для Китая Гималаями, а для России — Памиром и гористым Афганистаном. Единственная точка проникновения — через Бенгалию и Юго-Восточную Азию.

Среди бурлящих народов Дальнего Востока, которые едва ли можно сосчитать, есть только одна этническая группа, представляющая какой-либо исторический или политический интерес: таи. У них есть история, они построили империю. В Бирме их называют шанами и каренами; их также можно найти в Таиланде и Лаосе. В Тонкине они составляют три пятых населения, а ещё они обосновались в Юньнани. Столица этой тайской империи — Дьен-Бьен-Фу.

Коммунисты решили поработать над таями, чтобы силой вторгнуться в Индию. Из тайского большинства в Юньнани они создали автономную народную республику, и могу вам сейчас сказать, что именно этим делом я и занимался. Китайцы хотят объединить вокруг своей народной республики всех остальных таев. Как только это будет сделано, всё, что нужно — небольшой толчок, чтобы вся Юго-Восточная Азия рухнула. Тогда будут открыты все ворота в Индию. Поэтому им нельзя было допустить, чтобы историческая и географическая столица таев была захвачена западными антикоммунистами. Мао Цзэдун приказал овладеть Дьен-Бьен-Фу, пока Зяп ещё только мечтал о дельте.

— Дьен-Бьен-Фу был единственной низиной, где могли взлетать большие современные бомбардировщики, — заметил де Глатиньи, — и американцы подумали об этом с целью…

— С какой целью? — осведомился Буафёрас.

— Видимо, с целью нападения на Китай.

— Никто никогда не упоминал о такой возможности, — сказал Эсклавье.

Де Глатиньи испугался, что высказался слишком откровенно, и попытался поправиться.

— Ходили слухи на этот счёт, я не в курсе каких-то секретных международных переговоров…

Но внезапно забота о секретности показалась ему абсурдной.

— И всё же, — продолжал он, — американцы очень настаивали на том, чтобы мы выбрали Дьен-Бьен-Фу. И Зяп послал на смерть тридцать тысяч своих бо-дои, чтобы угодить китайцам. Но взамен он получил от них двадцать четыре 105-мм орудия, восемнадцать 75-мм, сто 12,7-мм крупнокалиберных пулемётов, ещё восемьдесят 37-мм и все боеприпасы, какие только мог пожелать.

— А также ему обещали добровольцев, если потребуется, — встрял Буафёрас. — Коммунисты абсолютно логичны. От Дьен-Бьен-Фу зависела сама их жизнь. Это вот американцы не смогли увидеть.

— Действительно, американскому мнению, которое традиционно антиколониальное, было бы трудно поддержать конфликт, который вся их пресса осуждала как колониальный, вплоть до военного вмешательства. И всё же Дьен-Бьен-Фу был одним из тех сражений, которые рассорили два блока. Только французы оказались лицом к лицу со всей коммунистической машиной в одиночку.

Де Глатиньи откинулся на влажную траву и посмотрел в небо: облака в лунном свете сверкали, как нити искусственных драгоценных камней.

Он летал над этой долиной в комфорте генеральского самолёта и присутствовал на инструктажах, где хитроумные штабные офицеры анализировали войну в деталях, но не понимали её в целом. В том же самолёте он сопровождал тех жалких маленьких министров, которые время от времени выезжали сюда с инспекцией. Они находились в десяти тысячах километров от очага и дома, и могли рассматривать этот конфликт только с узкой точки зрения муниципальных советников су-префектуры. Как они могли представить себе другой мир, в котором громадные толпы людей голодали, жаждая хоть малюсенького кусочка пищи, и сходили с ума от надежды?

После этой остановки и передышки Голос заставил пленных идти ещё быстрее, как будто хотел заставить их искупить свою победу при Нашане, и многие из них, оглушённые усталостью, легли и умерли на обочине дороги.

Мерлю становилось всё хуже и хуже. В результате какого-то изощрённого тайного торга Буафёрасу удалось раздобыть у одного бо-дои несколько таблеток стоварсола. Он заставил лейтенанта принять их, и Мерль почти сразу почувствовал себя лучше.

Позже он спросил Буафёраса:

— Достать эти таблетки было, наверное, непросто?

— Нет.

— Полагаю, больше ты не сможешь достать?

— Они закончились.

— А что если тебе, или де Глатиньи, или кому-то ещё вдруг понадобится немного?

— Нам придётся обойтись.

Теперь все пленные жили в помрачении сознания, витая на грани между кошмаром и реальностью, их воля и мужество развалились, а личные качества и всё, что способствовало их индивидуальности, растворилось в однородной серой массе, упорно пробиравшейся сквозь грязь.

Голос, словно учёный-химик, дозировал их голод, усталость и отчаяние, чтобы довести до той точки, когда он наконец сможет поработать над ними, сломленными и невменяемыми, и натаскать против их прошлого, сосредоточившись на том, что всё ещё осталось в них — простейших рефлексах страха, усталости и голода.

Он продолжал непрерывно собирать их на «сеансы обучения». И однажды начал яростно поносить французское командование, которое только что отказалось принять раненых из Дьен-Бьен-Фу.

Как бы в подтверждение его слов, налетели французские ВВС и разбомбили дорогу.

После ночного марша, который был утомительнее обычного, он продолжал рассказывать им своим ровным, безличным, безжалостным голосом:

— Мы обязаны заставить вас идти ночью, чтобы защитить вас от бомбардировок вашей собственной авиацией. Вот к чему ведёт капитализм с его внутренними противоречиями.

Это Пиньер просто не смог переварить. Он повернулся к Буафёрасу и спросил:

— Что, чёрт возьми, он имеет в виду под «внутренними противоречиями капитализма»?

— Не осмеливается вести такую войну, которая необходима для самозащиты. Не перестраивается и не переделывает себя, чтобы перенести войну во вражеский лагерь; запирается в башнях из слоновой кости; не сражается по ночам; нанимает наёмников — таких как мы, например, — вместо того, чтобы бросать в бой всех, кто стремится к выживанию капиталистической системы; использует деньги и технологии как замену веры, забывая, что народ — главная движущая сила всех стремлений; развращает его современными удобствами вместо того, чтобы сохранять их стойкость и бдительность, предлагая ему какую-то обоснованную цель в жизни…

Бледный и измождённый Мерль сердито возразил:

— Народ тоже любит комфорт. В Европе он открыл для себя холодильник и телевизор. Арабы тоже пристрастились к