Зекамерон - Максим Знак

еще и не по первой части. Впрочем, у каждого из них были свои недостатки и статьи, причем, согласно судебной статистике, невиновных не было.

Приехал он только на суд, а к ним в хату даже после суда – дождаться «силы» приговора. Апелляцию подавать и не думал: а смысл? Радовался, когда принесли опись на этап, хотел уже скорее в лагерь – сесть уже как следует, и сидеть!

Но сначала перед этапом было положено проводить.

Заварили чиф, собрались вокруг общака, а закусывать оказалось нечем – все конфеты вышли. Впрочем, выход нашелся.

– Доставай крохали!

– Что-что?

– Ну, крошки от печенек, там, в пакете, что в кашу добавляем.

– А-а-а! Пыльца! Так бы и сказал – пыльца! А то придумал – крохали.

– Ну, мы так называли…

Пыльцу сыпали в рот прямо из пакета, конечно, только те, кто закусывал. А слова на проводы говорили все, и каждый – о главном. Что мужик он толковый, жили с ним недолго, но все было ровно, чтобы у родных его было все хорошо, у семьи, у близких, у всех друзей его, и чтобы дорога у него была такая, как надо.

Хорошо говорили. Говорили по кругу, отпивая ровно по два глотка «нефти» – очень-очень-очень крепкого чая.

И с каждым словом угрюмое лицо убийцы становилось как-то светлее, разглаживалось, что ли. Он сам говорил последним.

Он сказал, что не успел и пока узнал всех плохо, но всех запомнил – на этом месте он по кругу посмотрел каждому в глаза с неловкой улыбкой. Сказал, что, даст бог, на зоне встретятся еще. А потом внезапно добавил: «А давайте я почитаю вам свои стихи». На вопрос это было не похоже, и он сразу начал читать из потертой тетрадки.

Когда стихи закончились – а стихи были о любви, – в хате повисло неловкое молчание. Сложно было подобрать правильные слова, ведь поэта обидеть может каждый. И тут самый сообразительный захлопал в ладоши, а остальные с энтузиазмом подхватили. Наверное, это была первая овация в жизни поэта-романтика.

92

Братишка

Он всех называл братишками, поэтому так его и прозвали. Вращаясь по камере, он был как электрон на орбите – одновременно везде. И особенно там, где было чем поживиться!

«Сидеть мне долго…» – приговаривал он в редкие минуты рефлексии…

А когда приходила передача или перекладывался кешер, он включался и всегда был рядом, чтоб помочь:

– Братишка! Ого! Ничего себе, братишка! Братишка, дай-ка посмотреть?! Слушай, а зачем тебе вот эта штука? С ней не очень удобно. Давай поменяемся!

– Ух ты, прикольные сиги. А можно одну попробовать?

– А что это за еда? Никогда такого не пробовал… а это вкусно? – и все во-о-от это на одном дыхании и с неизменно выгодным результатом.

Другого мог бы остановить небольшой размер кешера… Но когда у него возникла эта проблема, он с помощью челночной дипломатии смог обменять свою куцую (но очень удобную) сумочку на большой (но неудобный) кешер у одного из своих братишек. Все было логично: ему-то сидеть еще долго, а братишку с неудобным кешером он убедил, что его скоро выпустят и с маленькой сумочкой проще. Бывший владелец кешера сгонял на суд, где ему, вопреки всем прогнозам, отчего-то дали девять лет, а не выпустили. Но когда он вернулся в камеру, кешер у Братишки было уже не забрать.

А на следующей неделе Братишка впервые получил свою, а не чужую передачу. Это было настолько неожиданно, что он даже растерялся, а потом рассказывал всем: «Это же мама моя прислала шарлотку! Мама! Шарлотку! Мамина шарлотка, понимаете?!»

Экс-собственник кешера подсел к Братишке за чаепитием:

– Ты же братишка мой?

– Конечно!

– Так наша мама нам шарлотку прислала?

– Нет, моя.

– Но ты же мой братишка, значит, мама – общая!

Он посерьезнел:

– Нет, братишка. Моя мама – моя!

93

Чифбак

Когда раздавался гудок, а особенно если звонок был тройным (так случилось, что гудок звонил, он так был устроен), надо было спешно бросить все дела и заняться подготовкой к проверке.

По вселенским законам это происходило, конечно, именно тогда, когда собирались делать что-то важное, например, пить чай, и привычный неторопливый ритуал сменялся суетливым метанием по камере. Нужно было убрать все со стола, освободить незанятые нары от вещей, убрать продукты с окна, считавшегося холодильником, перевесить полотенца, сделать еще сто мелочей и, наконец, выстроиться в шеренгу, ожидая проверку.

Самое паршивое заключалось в том, что, как правило, проверка не приходила.

Но иногда, к величайшему сожалению, было не так. Внезапная проверка, особенно с участием какого-нибудь высокого руководства, любила задавать вопросы, на которые проверяющие вообще-то знали ответы, но почему-то хотели услышать версию проверяемых.

– Вопросы есть?

– Вопросов нет, гражданин начальник!

– Гулять вас водят?

– Каждый день, гражданин начальник!

– А в дождь?

– В дождь – особенно, гражданин начальник!

– А санитарная обработка?

– Что-что?

– Санобработка?

– Э-э-э…да, каждый день!

– Как… каждый день?

– Ну, нам хлорку выдают! А еще мы средство для сантехники покупаем и используем для мытья!

– Да нет! Ваша санобработка! Не реже раза в неделю?

– А-а-а! Баня! Ходили! Только не знали, что нас санобрабатывают, думали, что моемся…

Гражданин начальник озирался в поисках замечаний, но народ подготовился хорошо. И тогда он тыкнул пальцем в большую выварку:

– А это что тут у вас?

Правильным ответом, наверное, было «бачок для питьевой воды», но растерянный дежурный назвал привычно:

– Э-э-э… Это чифбак!

– И что, вы в нем чифир варите? – каверзно спросил начальник.

– Мы в нем иногда стираем…

– Стираете, значит? А сушите вы где, а?

Это был конец. Он их поймал. Стирать принято в бане – уже вопрос. А сушить было нельзя, ни на шконках, ни на батарее – наруха.

Сушили ночью, а кантрики как бы не видели, но проверке же этого не скажешь.

Места для сушки в камере просто не было.

Дежурный завис, но собрал все свои интеллектуальные силы и выдал:

– А мы… А мы становимся и сушим на вытянутых руках!

Вроде так не запрещалось.

94

Реснички

Чудеса тюремной анатомии: глаз был на двери, а реснички – на окне. У окна вообще была сложная анатомическая конструкция. Сначала шла рама со стеклом – это для защиты от холода. А еще – чтобы закрывать от проверки коллекцию продуктов на окне. После стекла шла серьезная решетка – это от глупых мыслей и ложных надежд. Наконец, уже за решеткой, вечно вниз, словно пессимистичные жалюзи, смотрели плотно набранные «реснички»