Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

href="ch2.xhtml#id35">[68] для того, чтобы приручить Мимочку и успокоить ее тревогу, так как он видел, что она все-таки настороже… И вдруг она не поехала. Скажите! Так вот мы как!.. Хорошо! Теперь надо наказать ее за это и заставить ее попросить его приехать в Кисловодск.

И он сидел подле нее, грустно и холодно глядя перед собой и сбивая палкой верхушки травы. Разговор не клеился.

Мимо прошла сестра актрисы Ленской. Старичок, тающий от близости красавицы, как свеча под лучами кавказского солнца, вел ее под руку.

Мимочка заговорила о ней. Ленские очень интересовали ее, потому что она долго ревновала к ним Валериана Николаевича, и она часто расспрашивала его о них. Он, смотря по настроению, или превозносил их до небес, или смешивал с грязью. На этот раз Ленская подвернулась в удачную для нее минуту. Валериан Николаевич принялся возвеличивать ее. Это была женщина. Она достойна была носить высокое, святое имя женщины… Она жила и давала жить другим. Она, как солнце, освещала, согревала всех, кто дышал в ее близости… Когда она состарится и будет умирать, совесть ни в чем не упрекнет ее. Она земное совершила. Она любила и жила… Это не манекен для примеривания парижских туалетов, это живое существо с теплой кровью; в ней играют нервы, в ней кипит жизнь… Это не кукла, которую дергает за шнурок общественное мнение… И полились грозные филиппики против светских женщин, этих эгоисток, этих черствых, пустых кокеток… Хорошо их воспитывают! Маменьки пропитывают их нелепой моралью с таким же усердием, с каким они перекладывают свои ковры и шали камфорой и т. п., чтобы сохранить их от моли. И они достигают цели. Моль не тронет их шалей, и страсть не коснется их благовоспитанных дочек. Но и дышать в их присутствии тяжело. Человек задыхается… С ними скучно, да? Да!.. Невыносимо скучно! И удивительно ли, что от них бегут к таким женщинам, как Ленская!

Мимочка чуть не плакала. Ему скучно с ней… ему всегда было скучно с ней… Она – манекен для примеривания туалетов… Он уйдет от нее к Ленской. Как ему не стыдно, как не стыдно!.. А он продолжал громить светских женщин, пересыпая свою речь стихами и цитатами. Любовь двигает миром. Есть женщины, не достойные счастия любви, не достойные высоких, святых минут… Женщина, которая не умела любить, – это дева без елея… И Христос скажет ей: «Отойди, я не знаю тебя…» Бодрствуйте… Да… И придет старость, грозная, беспощадная старость, с седыми волосами, с морщинами, и возьмется холодной рукой за сердце, и сердце ужаснется и возжаждет жизни, и будет поздно, поздно!.. И стишок из Мюссе, и стишок из Фета…

Валериан Николаевич все пуще и пуще увлекался своим красноречием. Голос его то понижался до шепота, то возвышался… Он не оглядывался на Мимочку, он обращался не к ней; он глядел прямо перед собой, как бы обращаясь к господам присяжным. И Мимочке казалось, что и кузнечики, и черные стволы деревьев, которые как бы играли роль присяжных, говорили в один голос: «Виновна, виновна и не заслуживает снисхождения».

Мимочка знала, что она виновата, но она решительно не знала, как поправить дело, как сделать, чтобы он перестал сердиться и приехал бы в Кисловодск. Она взглядывала на него. Как он был хорош! Он снял шляпу, и она видела его белый лоб, его волнистые волосы, его блестящие глаза… Она чувствовала свое влечение к нему… и боялась уже рассердить его… Ну, что ей сказать, что ей сказать? Господи!..

И она все ниже и ниже опускала головку и чертила зонтиком по песку, пока он говорил свои страшные вещи.

Мимо проходили неуклюжие армянки в своих кисейных покрывалах и тупо таращили на бедную Мимочку свои круглые черные глаза. Проходящие мужчины лукаво улыбались и оглядывались на Мимочку, посвистывая…

А Валериан Николаевич продолжал греметь тоном вдохновенного пророка.

Женщины не хотят и не умеют быть умными. Когда солнце для них сияет, когда небо им улыбается, они опускают шторы в окнах… Все для них игра, забава, шутка… Ни одна из них не умеет возвыситься до серьезного чувства… Кокетки, не стоящие того, чтобы человек с душой тратил на них время, тратил на них сердце… Хорошо сказал Гейне… И какую горькую правду сказал Байрон… А Монтескье, великий законовед…

Мимочка окончательно перестала понимать. Собственные имена всегда отуманивали ее. У нее уже дрожали губы от желания заплакать. И зачем он кричит на нее здесь, где все проходят мимо и где она не может ничего сказать из страха, что заплачет?

Воспользовавшись минутой его молчания, Мимочка встала и сказала:

– Кажется, мне пора домой.

Он вежливо и холодно поклонился ей.

– А вы не проводите меня?

Послушание – обязанность женщины здесь, на земле. Тяжелая выносливость ее тяжелых дум.

– Если прикажете.

И они пошли в гору. Он играл тросточкой; Мимочка смотрела в землю, а Рекс лениво шел за ними, помахивая хвостом и удивляясь, как им не надоели их глупые переговоры.

– Когда же вы едете в Кисловодск? – спросил Валериан Николаевич.

– Завтра. А вы? – И Мимочка взглянула на него самым нежным, самым просящим взглядом.

– Я не еду туда совсем.

Они помолчали.

– Вас так тянет домой? – начала опять Мимочка.

– Я поеду не домой. Я вам говорил, кажется, что баронесса приглашала меня к себе в имение… Барон – мой товарищ по училищу, и я рад буду повидаться с ним! Да и она такая милая женщина…

И опять они шли молча. Мимочка боролась, не зная, попросить его приехать в Кисловодск или нет. Если она попросит, зачем она его об этом попросит и как он примет это? А если не попросит, он так и не приедет. Нет, она попросит, она попросит. И все еще она не решалась и говорила:

– Скажите мне какие-нибудь стихи.

– Сказать вам стихи? Извольте.

Он сорвал по дороге цветок и стал декламировать:

Elle était belle, si la nuit

Qui dort dans la sombre chapelle…[69] и т. д.

Когда он эффектно произнес последний куплет, они уже стояли у двери дома, где maman ждала Мимочку к обеду, а она так и не попросила его приехать. Она заметила, что, кажется, еще рано, что, вероятно, Вава еще не вернулась, так что они могут еще пройтись. Валериан Николаевич предложил ей руку, и они пошли дальше, потом они вернулись и прошли мимо дома в другую сторону. Понемножку Мимочка разговорилась, и, когда в третий раз