Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Этот шут, самохвал, зять ваш! Он со своей рожей фигляра и вычурными перьями похож на собаку, которая пляшет под дудку фокусника. Вы, верно, насмехаетесь надо мной! Вы говорите о его храбрости… Да кто же не храбр во Франции? На трусов у нас указывают пальцем. Мы с Ожеро исполнили свой долг и не хотим отдать этой чести вашему зятю. Его императорскому и королевскому высочеству принцу Мюрату… Смех и горе! Вы что, хотите сшить ему плащ из славы, которую отымаете у нас с Ожеро?

Этот разговор пересказывал мне человек, бывший очевидцем, находившийся в это время, как всегда, вблизи императора. Сцена вышла горячая и тем более прискорбная, что император отвечал Ланну с властной жесткостью и досадой оскорбленного государя, а Ланн, совершенно увлекшись гневом и своими страстями, беспрестанно повторял, улыбаясь с самым презрительным видом, чем выводил из себя императора:

— Вы хотите отдать ему нашу славу? О, возьмите ее! У нас еще останется довольно!

Наполеон не мог больше сдерживаться и вскричал:

— Да! Я отниму ее у вас и отдам, кому мне захочется! Вы должны понять, наконец, что мне, одному мне обязаны вы славой и успехами!

Ланн побледнел, ему сделалось почти дурно. Он пристально поглядел на императора и сказал дрожащим голосом, опираясь на Дюрока, который вошел в это время, встревоженный шумом:

— Да, да, вы прогулялись по этому кровавому полю битвы, которое похоже больше на место казни, и почитаете себя великим человеком после Эйлау? И теперь ваш петух, убранный чужими перьями, ваш зять споет кукареку! Этому не бывать… Я не отдам своего… Впрочем, где же она, эта победа? Уж не эти ли двадцать тысяч трупов, брошенных в снегу и павших за вас, чтобы сохранить за вами поле битвы, поле адского ужаса, ибо это трупы французов?..

Эту сцену слышали многие, но не так ясно, как описала ее я. В продолжение нее император сохранял внешнее спокойствие, но она оказала на него ужасное действие, тем более что он очень любил Ланна. Этот последний в пылу гнева имел неосторожность назвать Ожеро; но у Ожеро совсем еще не было защиты славой и заслугами перед отечеством, как у Ланна.

Как загадочна военная слава, основанная на храбрости! Одной храбрости мало. Можно уметь славно наносить удары саблей и не знать, как защитить от них свою голову. Ожеро, совершенный невежда, грубиян в обращении, мог опираться только на 18 фрюктидора и Аркольскую битву, где он действовал по приказанию главнокомандующего Итальянской армией, который понимал тогда, что новая эмиграция — единственное средство предупредить контрреволюцию, грозившую залить Францию кровью. Ожеро отличался дерзкой храбростью и такой грубостью, что это отдаляло от него даже солдат. Наполеон говаривал: «Солдат смотрит не на физическую силу и даже не на необычайную храбрость своего командира. Достаточно, если тот не трус. Но он хочет уверенности, что его генерал, полковник, капитан, словом, тот, кто им командует, — человек знающий, что он предвидит все и может предупредить всякий случай, какой бы ни встретился на войне и в сражении».

Я слышала, как император много раз высказывал это мнение и, между прочим, в тот день, когда Ожеро устроил историю с Жюно на балу у русского посланника. Я не люблю забегать вперед, но, говоря об Ожеро, помещу здесь слова Наполеона, потому что они будут уместны.

Мы были на балу у русского посланника. Я танцевала, и Жюно, собираясь уехать, ждал только, чтобы я закончила свой контрданс. Он был величайший соня, но ни разу не сказал мне, что хочет ехать. Жюно был удивительно добр, и даже мать моя не оказывала мне больше снисходительности, ожидая, когда мне вздумается уехать с бала. Он ждал, хоть бы до пяти часов утра, и только не сдерживал своей зевоты; а за это нельзя было сердиться.

На балу у князя Куракина он, по обыкновению, зевал, глядя на мелькавшие вокруг головки, увенчанные цветами, и, верно, думал, что гораздо лучше было бы надеть на голову колпак и лечь спать. Но, повторяю, он выдерживал роль мужа превосходно. А вот Ожеро был не так терпелив. Он подошел к Жюно и, разинув от уха до уха свой безобразный рот, в который заглядывал его ястребиный нос, сказал:

— Ну, что же ты, экая дурачина! Какого черта ты остаешься здесь? Зачем так долго ждешь свою бабу?

Жюно знал его манеру изъясняться и не удивился изящным словам своего военного брата[176]. Он отвечал ему спокойно, стараясь скрыть свою зевоту:

— Жена танцует. Надеюсь, она не останется на другой танец. Впрочем, еще не так поздно.

Он вынул часы, шел первый час пополуночи.

— Черт возьми, — сказал Ожеро, — а она у тебя славная плясунья! Смотри, как ловко вертится. Да ты и сам у нас мастак… А правду сказать, я и сам люблю покрасоваться. Посмотри!

Жюно взглянул на него тогда в первый раз, потому что достаточно было и слушать его, и увидел, что военный брат его в парадном костюме. Но, советуясь только со своим портным, которому требовалось употребить побольше золота, он получил от него платье удивительное: кафтан из голубого бархата, шитый золотом по всем швам, и при этом штаны из белого атласа, с подвязками, также расшитыми золотом. Эта роскошь в сочетании с грубым лицом и сержантской прической с огромной косой, напудренной и напомаженной, весь этот мужицкий вид, претендующий на благородство, да еще и желание казаться модным были совершенно нестерпимы. Однако Жюно только расхохотался.

— Чего ты смеешься? — спросил Ожеро изумленно, потому что в самом деле почитал себя одетым прекрасно.

Жюно отвечал, что он смеется, видя столько золота на таком яром республиканце.

— Что же делать, душа моя! Другие времена, другие нравы, как говорит пословица. При дворе надобно быть, при дворе… Я выполняю эту обязанность не хуже любого другого; да и посещать двор можно не без пользы.

И он, подбоченившись, важничал, выставив ногу, и с большим удовольствием рассматривал ее, затянутую в шелковый чулок со стрелками. Жена его вальсировала в тот момент, кажется, с Сент-Альдегондом.

— Поди сюда! — сказал он ей резко, скорее бросил на плечи, чем надел шаль и сильно подтолкнул пониже спины, прибавив невежливо и очень громко: — Вперед, марш, марш!

Я не одна слышала это; и теперь еще есть люди, которые, верно, помнят описанное мной приключение. Оно произошло в