Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин

по национальности. «Три дня пребывания под одной крышей с отцом, мелким частником польского происхождения, <…> легли на мою репутацию <…> тяжелым бременем подозрения в социальной принадлежности потому, что этот отец, как говорят, в 1920 или 1921 году, помимо службы в больнице, делал колбасу». Качуровский подчеркивал свою отчужденность от отца, «человека без определенных занятий» и пьянчуги, противопоставлял кровную связь отношениям, основанным на политических воззрениях. Сознательные отношения вытесняли узы родства, должны были оправдать претензии автора на почетное звание чекиста. «Какое я имею отношение <…> к этому, по существу чужому <…> человеку и его колбасной истории <…>, некоторых шибко бдительных людей не интересует, для них достаточно того, что фамилия одинаковая. В политическом отношении заподозрен скрытым поляком и, следовательно, возможным польским шпионом, так [как] фамилия кончается на „ский“. Глупо и дико, но это так».

Качуровский также был заподозрен в бытовой связи с зятем, с которым встречался в 1931 и 1934 году. «Многие товарищи знают, что у нас с ним никогда ничего общего не было из‑за сестры, которой пришлось быть вечно битой, сначала у отца, а потом у хорошего мужа. Независимо от этого я порвал всякую связь с сестрой. Хотя некоторые находят это перестраховкой. Возможно. Связывал или обязывал меня этот „паспорт“ к подхалимству, угодничеству перед начальством, а тем паче к исполнению каких-либо щепетильных заданий? Нет. За чистоту своего имени (о котором стал вопрос впервые в 1937 г.) я боролся и буду бороться, потому что в этих вопросах я перед партией чист»[1454]. Увы, подозрения мешали Качуровскому разделять чекистский энтузиазм в полной мере. Вернувшись из командировки в Москву, Горбач и Мальцев говорили, «…что Новосибирская область по результатам разгрома [врагов] стоит на одном из передовых мест, что т. Ежов одобрил работу Управления и это нас обязывает взять еще более крутые темпы в следствии, что успех этот есть результат беззаветной преданности передовых чекистов-орлов, что за ними надо тянуться отстающим, а сомневающихся, паникеров убрать из нашей среды и найти им подобающее место. Как реагировало собрание на эти выступления? Шумными аплодисментами и овациями. Настроение доходило до экстаза».

Ну а Качуровский? «Сам я в эти минуты переживал настроения подъема и упадка. Воодушевленный общим настроением, мне хотелось быть в шеренге передовых, быть таким же орлом, но сознание того, что проклятое „ский“, чужой отец и зять как коршуны-стервятники преследуют меня и не дают быть полноценным человеком в то вр[емя], как всем своим существом я был и есть преданный своей партии, все это приводило меня в состояние уныния и упадка. Сколько ночей я провел в слезах и истерических припадках, знает об этом только семья». Тут Качуровский опомнился: «Но я опять о себе, ведь это же похоже на перестраховку. Я хотел не так писать, надо было о себе отдельно»[1455].

Письмо Качуровского показывает, сколь уязвимой могла быть биография в условиях непрерывного поиска скрытых врагов. Основной источник недоверия Качуровский видел именно в своей национальности, что заставляло его считать свое окружение враждебным. Автор мог приспособиться к его деятельности, даже отличиться, но боялся, что не сумеет органически влиться в него.

Перейдем к личным моментам письма-апелляции Егорова, уроженца поселка Божеель Усть-Вымского района Коми АССР. Используя автобиографические мотивы, молодой чекист вызывал первого секретаря партии на разговор по душам: «Тов. Сталин, я пришел в органы 18-ти летним комсомольцем. За свои 16 лет работы в органах не имел ни одного дисциплинарного взыскания: за активную борьбу с контрреволюцией и бандитизмом я имел две благодарности в приказах, два наградных револьвера и часы, имею ранение. Все 16 лет я проработал в тяжелых сибирских условиях. Я никогда не отказывался от даваемых мне заданий. Был и остался до конца преданным делу партии: всегда был беспощаден к врагам народа и не только агентурным и следственным путем боролся с ними, но и много, много сам физически уничтожал их».

Егоров все-таки провинился – правда, по мелочи, – был арестован, осужден и сидел в лагере вот уже полтора года.

Все это привело меня к большой катастрофе, я потерял партию и политическое доверие, органы, в которых я вырос и работой которых я жил. Теряю надежды видеть и растить своих детей. Теряю семью, пережившую тяжелые материальные затруднения. Потерял свободу и звание гражданина Великой страны. Утрата большая. <…> Я не знаю, как будет расценено мое откровение. Возможно, сообщая обо всем этом, я делаю хуже себе. Возможно, Вы мне не поверите. <…>

Я помногу и подолгу думаю о будущем. Пройдут года – я отбуду срок своего наказания в лагере и буду освобожден, но политическое доверие, я, в этом случае, если не буду прощен партией сейчас, не верну. Жить обывателем после активной комсомольской и партийной жизни я не могу, но как же тогда жить? Я буду овеян политическим недоверием – да иначе и быть не может, брат врага народа, бывший член ВКП(б), бывший чекист, бывший заключенный – это стабильный объект органов УГБ, это оперативная база работы органов, и я постоянно буду находиться под угрозой оперативного удара органов. Я никогда, ни при каких условиях не стану врагом народа, но жить в атмосфере политического недоверия будет невыносимо. У меня нет профессии, до дня ареста у меня была одна (ее считал пожизненной) профессия чекиста, но эта профессия будет уже не для меня. Что же тогда делать?

И еще одно, последнее обращение к Сталину: «Прощение партии и органов, <…> возвращение звания гражданина Великой Родины было бы для меня вторым рождением на свет. Обещаю Вам, что я никогда, ни при каких условиях ничего не сделаю, что явилось бы не партийным поступком»[1456].

Текст Егорова нестандартен: это автобиография, которая обращена не только назад, но и вперед, не только на то, что было, но и на то, что может быть. Сам факт выбора биографического жанра свидетельствует о неадекватности автора – сознательные советские люди закончили свое развитие, сплотили свои «я» в целое. Они жили уже вне времени, в вечном коммунистическом настоящем. А вот отстающий Егоров все еще писал о себе как об обособленной единице. Чуть ли не каждое второе предложение в его обращении начинается с «я». Автор просчитывал свое будущее, все старался догнать партию и НКВД.

Как утверждали и Сойфер, и Качуровский, и Егоров, врагов в НКВД было хоть пруд пруди. Их надо было срочно найти и изъять. Обновленный и получивший в свое распоряжение новых, незапятнанных чекистов, Новосибирский обком взялся за дело. Начались дознания. Для подготовки специальной резолюции по чекистской работе ряд руководителей управления НКВД