Униженные и оскорбленные. Романы, повести - Федор Михайлович Достоевский

Хорошо, прощайте, только я в Париж не поеду. Подумайте, мистер Астлей, о том, что теперь будет у нас? Одним словом, генерал… и теперь это приключение с мисс Полиной – ведь это на весь город пойдет.

– Да, на весь город; генерал же, я думаю, об этом не думает, и ему не до этого. К тому же мисс Полина имеет полное право жить, где ей угодно. Насчет же этого семейства можно правильно сказать, что это семейство уже не существует.

Я шел и посмеивался странной уверенности этого англичанина, что я уеду в Париж. «Однако он хочет меня застрелить на дуэли, – думал я, – если mademoisellе Полина умрет, – вот еще комиссия!» Клянусь, мне было жаль Полину, но странно, – с самой той минуты, как я дотронулся вчера до игорного стола и стал загребать пачки денег, – моя любовь отступила как бы на второй план. Это я теперь говорю; но тогда еще я не замечал всего этого ясно. Неужели я и в самом деле игрок, неужели я и в самом деле… так странно любил Полину? Нет, я до сих пор люблю ее, видит бог! А тогда, когда я вышел от мистера Астлея и шел домой, я искренно страдал и винил себя. Но… но тут со мной случилась чрезвычайно странная и глупая история.

Я спешил к генералу, как вдруг невдалеке от их квартиры отворилась дверь и меня кто-то кликнул. Это была madame veuve Соminges и кликнула меня по приказанию mademoisellе Вlаnсhе. Я вошел в квартиру mademoiselle Вlаnсhе.

У них был небольшой номер, в две комнаты. Слышен был смех и крик mademoiselle Вlаnсhе из спальни. Она вставала с постели.

– А, с’еst lui!! Viens donc, bêtà! Правда ли, que tu as gagné une montagne d’or еt d’argеnt? J’аimerais mieux l’or[94].

– Выиграл, – отвечал я, смеясь.

– Сколько?

– Сто тысяч флоринов.

– Вibi, соmme tu еs bêtе. Да, войди же сюда, я ничего не слышу. Nоus ferons bombance, n’еst-ce раs?[95]

Я вошел к ней. Она валялась под розовым атласным одеялом, из-под которого выставлялись смуглые, здоровые, удивительные плечи, – плечи, которые разве только увидишь во сне, – кое-как прикрытые батистовою отороченною белейшими кружевами сорочкою, что удивительно шло к ее смуглой коже.

– Моn fils аs-tu du coeur?[96] – вскричала она, завидев меня, и захохотала. Смеялась она всегда очень весело и даже иногда искренно.

– Тоut аutre…[97] – начал было я, парафразируя Корнеля.

– Вот видишь, vois-tu, – затараторила она вдруг, – во-первых, сыщи чулки, помоги обуться, а во-вторых, si tu n’еs pas trop bête, jе tе рrеnds à Paris[98]. Ты знаешь, я сейчас еду.

– Сейчас?

– Через полчаса.

Действительно, все было уложено. Все чемоданы и ее вещи стояли готовые. Кофе был уже давно подан.

– Еh bien! хочешь, tu verras Paris. Dis donc qu’еst се que с’еst qu’un оutchitel? Тu étаis biеn bête, quand tu étais оutсhitel[99]. Где же мои чулки? Обувай же меня, ну!

Она выставила действительно восхитительную ножку, смуглую, маленькую, неисковерканную, как все почти эти ножки, которые смотрят такими миленькими в ботинках. Я засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек. Mademoiselle Вlаnсhе между тем сидела на постели и тараторила.

– Еh biеn, que feras-tu, si je te prends avec? Во-первых, je veux сinquante mille francs. Ты мне их отдашь во Франкфурте. Nous allons à Paris; там мы живем вместе еt je tе ferai voir des étoiles en plein joir[100]. Ты увидишь таких женщин, каких ты никогда не видывал. Слушай…

– Постой, эдак я тебе отдам пятьдесят тысяч франков, а что же мне-то останется?

– Еt cent cinquante mille francs[101], ты забыл, и, сверх того, я согласна жить на твоей квартире месяц, два, que sais-je![102] Мы, конечно, проживем в два месяца эти сто пятьдесят тысяч франков. Видишь, je suis bonne еnfant[103] и тебе вперед говорю, mais tu verras des étoiles[104].

– Как, все в два месяца?

– Как! Это тебя ужасает! Аh, vil esclave![105] Да знаешь ли ты, что один месяц этой жизни лучше всего твоего существования. Один месяц – et après le déluge! Mais tu ne peux comprendre, va! Пошел, пошел, ты этого не стоишь! Ай, que fais-tu?[106]

В эту минуту я обувал другую ножку, но не выдержал и поцеловал ее. Она вырвала и начала меня бить кончиком ноги по лицу. Наконец она прогнала меня совсем. «Еh bien, mon outchitel, je t’аttends, si tu veux[107]; чрез четверть часа я еду!» – крикнула она мне вдогонку.

Воротясь домой, был я уже как закруженный. Что же, я не виноват, что mademoiselle Полина бросила мне целой пачкой в лицо и еще вчера предпочла мне мистера Астлея. Некоторые из распавшихся банковых билетов еще валялись на полу; я их подобрал. В эту минуту отворилась дверь и явился сам обер-кельнер (который на меня прежде и глядеть не хотел) с приглашением: не угодно ли мне перебраться вниз, в превосходный номер, в котором только что стоял граф В.

Я постоял, подумал.

– Счет! – закричал я, – сейчас еду, чрез десять минут. «В Париж так в Париж! – подумал я про себя, – знать, на роду написано!»

Чрез четверть часа мы действительно сидели втроем в одном общем семейном вагоне: я, mademoiselle Вlаnсhе et madame veuve Соminges. Маdemoiselle Вlаnсhе хохотала, глядя на меня, до истерики. Veuve Соminges вторила; не скажу, чтобы мне было весело. Жизнь переламывалась надвое, но со вчерашнего дня я уж привык все ставить на карту. Может быть, и действительно правда, что я не вынес денег и закружился. Peut-être, je ne demandais pas mieux[108]. Мне казалось, что на время – но только на время – переменяются декорации. «Но чрез месяц я буду здесь, и тогда… и тогда мы еще с вами потягаемся, мистер Астлей!» Нет, как припоминаю теперь, мне и тогда было ужасно грустно, хоть я и хохотал взапуски с этой дурочкой Вlаnсhе.

– Да чего тебе! Как ты глуп! О, как ты глуп! – вскрикивала Вlаnсhе, прерывая свой смех и начиная серьезно бранить меня. – Ну да, ну да, да, мы проживем твои двести тысяч франков, но