Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Вы, может быть, правы, – ответила Ника, – даже наверное, – но почему мне сперва привиделся Константинополь, не знаю. Но думаю, может быть, и не зря: подсознание искало каких-то корней, ваших, и…

– Но, простите, хоть турков нет в моей родословной, – не совсем рассмеялся Мориц, – кажется, хватит французов, цыган и поляков…

«А румын – почему не назвал, – подумала и смолчала Ника. – Но французов назвал первыми – знаменательно! Всё, что чуждо мне в нём, – именно от французов – эти поверхностность, блеск. (И – холод?)».

В этот день Матвей принёс обед немного раньше начала обеденного перерыва. Он поставил ведро с супом на стол жилой комнаты – и вышел. Тотчас же из рабочей в жилую комнату вышел, прикрыв за собой дверь, старик, зашедший в бюро по делу. Никто не обратил на это внимания. Щёлкали счёты, тонким металлическим звуком чеканил воздух «Феликс». Это был самый старый в лагере инженер, о котором – верно или нет, кто же скажет? – говорили, что он на воле был крупным строителем. Оттого ли, живя заёмным светом прошлого, или таким был его нрав, он держался несколько отдалённо от всех, даже от Морица.

Всех ближе к жилой комнате сидел за своим чертёжным столом Виктор. Бросив взгляд в сторону общего жилья, он обомлел – в щель недоприкрытой двери Виктор увидел поразившее его зрелище: спиной к рабочей комнате, наклонясь над суповым ведром, старик держал в руке мясную кость и обгладывал с неё мясо и жир; он спешил, с усов его – Виктор увидел это в профиль – падал в ведро суп, которым он, жуя мясо, обливался.

Первым движением Виктора было – вскочить! Но стыд за старика, гадливость, жалость – удержали его.

«Он – здоровый. Ничего с нами не будет… – сказал он себе. – И не надо никому отравлять обед».

Но он намеренно двинул по полу табуретку – старик рванулся от стола, вынимал из кармана носовой платок, кашлял, всё сразу.

Евгений Евгеньевич возглашал «окончание вахты» (эта игра как нельзя больше шла его облику).

За пределами проектно-сметной группы, находившейся на особом положении, остальным заключённым было голодно. От недоедания многих покачивало – как на волнах.

Старик, застигнутый над ведром супа. Разве он был – единственным?..

Однажды, идя по зоне, к помпокавээру, часто обращавшемуся к ней, чтобы она написала (вместо него) заявление какому-нибудь работяге или малограмотному письмо домой, Ника увидала у кухонной помойки немецкого барона (так его звали, но немец он был несомненно), рывшегося в полумёрзлых кухонных остатках. Она остановилась вдали, чтобы не привлечь внимания, – герой выкапывал длинные витки картофельных очисток, счищая с них грязь; затем сложил их в свою кружку (высокую узкую консервную банку, снабжённую ручкой из проволоки) – и пошёл в барак: должно быть, вымыть их водой из питьевого бачка – и, конечно, сварить – на печке…

Потребовав исправлений в немыслимо краткий срок, Мориц отходит от стола Виктора, идёт к Евгению Евгеньевичу. Сегодня ему обещали прислать ещё одного работника, а пока, – он даёт Евгению Евгеньевичу работу, которую надо кончить к четырём, – в четыре тридцать за ней придёт представитель.

– Это невозможно! – отвечает тот.

– Но это нужно! – кричит Мориц. Он вскипает, начинает горячиться, доказывает, что ход работ можно в этом случае перестроить, что он сам такую работу делал! Спокойно, с достоинством отвечает Евгений Евгеньевич, что подобная перестановка – нецелесообразна. Стоя сейчас с разлетевшимся к его столу Морицем, он выше его на полголовы. (Сейчас прелесть фигуры жокея – не помогает…)

– Простите меня, – говорит Евгений Евгеньевич вежливо-властно, – я никак не возьму в толк…

– Господи, да неужели же непонятно? – раздражается Мориц. Он хватает из рук Евгения Евгеньевича синьку. Он уже не насмехается, как над Виктором, он сердится и слабеет. Нике мучительно смотреть на него: он похож сейчас на растерявшегося петуха. (Ослабей он ещё чуть-чуть – и она полюбит его – за слабость, за неудачу… Тою материнской нежностью, которая пуще – любви!) Но он не хочет слабеть, он упирается, оттягивает позицию – там, где она, видимо, уже сдана.

– Без «Господи», пожалуйста! – нагло-вежливо, очень спокойно, замечает Евгений Евгеньевич.

Отвращаясь от поведения Евгения Евгеньевича, Ника думает о Морице: неужели же эта грубость его – то, о чём ей говорил такими высокими словами – о маске грубости, надеваемой на себя, чтобы скрыть мягкосердие? Не-ет… О нет! Тут что-то не то! Душевное ухо Ники слышит тут душевную фальшь. В большой душе Морица живёт ещё маленькая душа…

В этот миг Мориц оборачивается к ней:

– Ну, а вы, сударыня, что делаете сегодня?

В его тоне неслышно для других пролетает мотылёк шутливости, и в его быстром взгляде, вбирающем в себя – все её сомнения, её боль, её осуждение, он рушит, как колпаком на ветру свечу, – весь протест. Вся её сталь рассыпается брызгами ртути, речным песком… Она перед ним шёлкова и тиха, – но посмотреть – не посмела.

Мориц хмурит лоб:

– Ах да, позвольте! У вас же там нелепица была какая-то… давайте-ка мне ведомость земляных работ! А то лучше-ка вот что, – оборачивается он к вошедшему прорабу, – пока я тут с ней разберусь («с ней!» режет слух Ники – у такого воспитанного человека…), зайди в новые бараки, сукины дети маляры белят одной известью без клея, без мыла – стены нельзя будет тронуть, вся одежда прахом пойдёт!

Он говорит, а пальцы перебирают бумаги, выдёргивают нужную ведомость земработ. Прораб выходит.

– Вот это, – говорит Мориц, – можете вы мне объяснить это, миледи? Как это вас угораздило опять вкатить сюда коне-дни?

Взрыв всеобщего смеха. Она краснеет «как рак». Мориц смотрит ей в глаза бесстрастно и беспощадно; рассматривает, с усмешкой, её стыд. (Этот человек так не щадит другого? О, будь она проклята, ложь!)

– А тут вы опять наврали! – ведя своё грассирующее «р». – И с аппетитом, как пирожное: – По Евтушевскому! А если хотите, то и по Малинину и Буренину: 9,20, помноженное на 44 д. сп., было всё ж таки 404,80, – а у вас какая цифра стоит? Можете вы объяснить мне это?

Его низменные, дешёвого торжества интонации ползли по рукам, плечам, захватывали дыхание. А её глаза, к величайшему её ужасу, наполнились слезами – до самых краёв. Страх не того, что он эти слёзы увидит, а что они сейчас упадут на цифры, страх позора (его позора!), что он