журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин

Очень хочется написать, что над крышами висит знакомый месяц. Но правда есть правда: месяца там нет. Видимо, еще не взошел.

...Зато натуральный месяц — вот он, опять появился в окне. Я смотрю на него, лежа на диване. За стеклами угасает закат, и месячонок — тонкий, недавно родившийся — опять крадется от мачты к мачте стоящего на подоконнике фрегата. По повадкам — ну, в точности как рыжий котенок Макс, который прокрадывается в дверь и опасается, что его могут шугануть из комнаты.

Но я не прогоняю ни Макса, ни тем более мальчонку-месяц. Я придвигаю месяц взглядом и сажаю на ладонь. И вдруг ощущаю тяжесть лунного яблока, которое почти все еще в тени, но все тут, внутри месяца.

Конечно, я знаю, что Луна — не у меня в ладони, а в черной глубине Вселенной. Громадное космическое тело. Известно мне и то, что она уже отснята спутниками со всех сторон, и что по ней не раз ходили люди.

Ну и пусть. От этого Луна не стала менее волшебной и менее таинственной. Подумаешь, несколько прогулок! Матушку-Землю мы топчем не один миллион лет, а все еще не разгадали многих ее тайн. Тем более — спутница нашей Земли. Она пока еще сплошная тайна. И что бы там ни говорили астрономы и физики — нет атмосферы, безжизненная поверхность — я уверен, что когда-нибудь люди отыщут на лунной пыли следы неземных существ — селенитов. А может быть, где-то на лунной равнине кирпичного цвета стоит и многоэтажный пустой дом из желтых кирпичей. Тот, перед которым я лежал однажды на холодном песке. Интересно все-таки: кто его построил и что там внутри?..

Но дело даже не в селенитах и не в космонавтах. Просто Луна остается добрым светилом моего детства. Таким же, как в давние сороковые годы. И мальчишка-месяц — по-прежнему мой приятель, участник ребячьих игр. Вот так... Уж этого-то никто у меня не отберет.

А давай-ка мы посмотрим друг на друга поближе!

Я поднимаюсь с дивана. Беру раздвижную подзорную трубу — медную, тяжелую, девятнадцатого века. Высовываю ее в открытую форточку. Оптика старая, от ярких предметов отбрасывает радужные блики. Вот и вокруг увеличенного в тридцать раз месяца — ореол. И все же месяц виден прекрасно. Выпуклый край у него очень четкий, в крошечных зубчиках горных вершин. Розоватая щека — в оспинах и веснушках. Внутренний край размыт. Это лунное утро, граница света и тьмы.

У самой этой границы, еще в тени, я вижу крошечное золотое кольцо.

Понятно, что это такое. Горизонтальные солнечные лучи еще не достигли темной равнины, однако уже высветили гребень кольцевого лунного кратера.

Кратер громаден. Там, на Луне, его горные зубцы горят необъятной солнечной короной. А с Земли корона эта кажется светлым колечком.

Как волшебный перстенек.

Надень его на мизинец, поверни против часовой стрелки, и опять окажешься в том мире, где на немощеной улице — теплая бархатистая пыль, где в кинотеатре „Темп“ идет трофейный фильм „Королевские пираты", а на круглых тумбах висят цирковые афиши с извещением о матче-реванше французской борьбы между известными силачами с громкими именами — Хаджи-Мурат и Франк Гуд.

Конечно, в мире этом — не только радости. В нем полно тревог, несчастий и забот. И все-таки он светел, потому что молод. Впереди у него еще много долгих лет. А значит — и много надежд.

Лешка Шалимов, сидя на завалинке, надувает велосипедным насосом латаный-перелатаный футбольный мяч. Дядя Боря вышел покурить на крыльцо. А в открытом окне патефон играет знакомое танго из фильма „Петер" со знаменитой актрисой Франческой Гааль...

1994

Юрий Магалиф

В ТЕ ЕЩЕ ГОДЫ!..

Чистота-а!.. Ах, ну и чистота!.. Похлеще стационарной! Там гражданин докторша каждый день марлевой салфеточкой проводит по плинтусам, по филенкам и подоконникам; за каждой пылинкой гоняются, начальства трусят; берегись, санитарочка — в случае промашки на общие работы мигом загремишь, коньки на морозе отбросишь запросто!.. А здесь кого бояться? Здесь кто за пылинками гоняется? Уж не сам ли гражданин майор Шуриков? Что, ему делать больше нечего?.. Эх, какой порядочек! В плевательнице ни одного „бычка“; светлая водичка застыла в белом кружочке. И, как раз, посредине лампочка отражается: будто глаз в камерном „волчке" смотрит внимательно... Ах, ты! — лампочка-то, все-таки, известкой забрызгана: когда потолок белили, замарали и не вытерли. Нет, ребята, не та здесь больница, не тот стационар...

Зато — тишина... Кашлянуть боязно. Там, за дверью — дежурный; что он там, сдох, что ли? Тихо... И не вспомнить даже: когда было так тихо? Подумать только — пять лет все на людях, в шуме, в гомоне, в ночном храпе, в скрипе дверей, в скрипе тачек, в собачьем лае, в конвойных окриках. Миллион отвратительных звуков на свете... А тут — хорошо. Как хорошо! Тихо-тихо...

Сколько здесь предметов? Считаем по пальцам: эмалированная плевательница — раз, деревянная скамья — два, коврик из половинки байкового одеяла — три, лампочка под потолком... Дверь, обитая клеенкой коричневой. Ручка дверная медная — начищенная, похожая на знак вопроса...

Все-таки, зачем меня Шуриков вызвал? Что ему надо?

Погоди-ка, а вдруг решили дать расконвойку? Виташинского тоже вот так же вызывали, а после расконвоировали: на объект ходит теперь не в партии, а по обочине дороги; да еще хвастается, что скоро ему, паразиту-придурку, в город разрешат поехать за радиолампами. Ушлый тип, начальству приемники мастырит — приспособился, многих вольных взял на этот крючок... Говорят, даже самого Шурикова... Приемники-то запрещено теперь иметь — с первых дней войны отобрали; а инженер Виташинский мастырит втихую, для начальства... Вдруг и меня тоже хотят расконвоировать? А что? — у него полная десятка, а у меня только шесть лет. Вполне могут дать пропуск на вольное хождение.

Мамочка! Увидела бы ты меня на улице! Как пойду по тротуару в сапогах!.. Если меня за вахту выпустят — расшибусь, а сапоги достану! Кирзовые, солдатские!..

— Войдите, Ставин!

Шуриков неслышно и внезапно распахнул дверь. Он стоял на пороге и улыбался приветливо.

Вот, значит, он какой, этот майор Шуриков: невысокий, толстенький; щеки к подбородку мешочками свисают; на курносом носике круглые роговые очки. Брюки, гимнастерка чуть поношенные, и выглядит Шуриков простенько, по-домашнему. А сапоги-то у него хромовые... нет, шевровые сапожки, мягонькие.

В кабинете темно. Толстые шторы на окнах. Только настольная лампа бьет в стекла на зеленом сукне.