Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

касающихся функционирования литературного поля. Выделяя юного поэта, Кузмин подчеркивает независимость творчества Бамдаса от существующей поэтической традиции, которую заменяет ему уникальный жизненный опыт и взгляд на мир («голос»). С этим связано и подчеркивание в рецензии национального кода (Кузмин акцентирует внимание на «еврейскости» лирики Бамдаса). Таким образом, поэзия Бамдаса выводится за рамки поэтической традиции в целом и влияния Кузмина в частности, что можно считать и тактическим ходом: Кузмин предвосхищает и опровергает потенциальные упреки в наставничестве и давлении на неокрепший поэтический голос.

Однако из наблюдений над творчеством «матросов» следует ровно противоположное: их «уникальный» голос во многом был перенят у самого Кузмина. Интерес вызывает не сам факт влияния (он был отмечен немногочисленными рецензентами[251]), а то, какие именно особенности кузминской лирики использовали «матросы» в собственном творчестве. Очевидно, что Бамдас и Деген ориентируются не на более современную поэзию Кузмина, а на творчество более раннего периода. Приведем несколько примеров. Вот отрывок из начального стихотворения «Предрассветного ветра» Бамдаса:

В переполненной маленькой комнате

так странно шумят

по-французски и итальянски

актеры из цирка и варьете,

клерки иностранных контор[252].

Это стихотворение можно рассматривать как своего рода каталог кузминской лирики времен сборника «Сети». Верлибр, разговорная интонация которого упорядочена изоморфизмом строк, основанных на перечислении, отсылает к «Моим предкам» – заглавному стихотворению первой книги стихов Кузмина:

Моряки старинных фамилий,

влюбленные в далекие горизонты,

пьющие вино в темных портах,

обнимая веселых иностранок;

франты тридцатых годов…

Наличие у Бамдаса нарочито прозаизированных кулинарных образов, соседствующих с описанием возлюбленного («Макароны. Томат. Кофе. Сигары. / Запах сыра всего слышней… / А рядом со мной мой друг…»), также представляется заимствованием из поэтики Кузмина, а именно из девятого стихотворения «Прерванной повести» («Вот ужин, чай, холодная котлета, / Ленивый спор домашних – я молчу…»). Детальное изображение ужина в контексте любовного переживания оказалось настолько новаторским для своего времени, что было специально отмечено критиками[253]. В других стихотворениях («Сквозь мышиные норы…», «Предки, певшие псалмы…») Бамдас использует анафорические начала и риторические вопросы, сочетание которых популяризировали «Александрийские песни» (1906).

Юрий Деген также старательно перечислял в своих стихах свойственные ранней кузминской лирике «мелочи» – предметы гардероба, детали внешности:

завиток оранжевый узора,

он поймет, он поймет! —

я не слышу больше разговора

милой Мод, милой Мод.

запах мяты и губной помадки,

– прежний круг, прежний круг! —

мне остались рыжия перчатки

с милых рук, с милых рук[254].

В поэме «Оттепель» (1920), помимо заглавного акростиха, посвященного Кузмину, можно найти и прямые заимствования, например рифменную пару в строках: «Другой какой же мудрости не мудрой / Нам было верить, пудрясь снежной пудрой?»[255], отсылающую к эмблематичной рифме из первого стихотворения кузминского цикла «Обманщик обманувшийся» (1907): «Я бледность щек удвою пудрой, / Я тень под глазом наведу, / Но выраженья воли мудрой / Для жалких писем я найду».

Тот «минимум литературности», о котором пишет Кузмин в предисловии к «Предрассветному ветру», был, вне всякого сомнения, усвоен «матросами» из его собственной поэтики. Этот факт на первый взгляд странно сочетается с попыткой Кузмина нивелировать свое влияние на лирику Бамдаса. Представляется, что это можно объяснить, во-первых, тем компромиссным отношением к поэтической «технике», которое выказывал Кузмин: поэтические приемы могли играть организационную роль, сплачивая на первых порах начинающих поэтов, разделяющих общие взгляды на литературу, однако не должны были ограничивать творчество каждого юного писателя. Во-вторых, репутация «Матросов» – группы, каждый член которой был внутренне независим в своем творчестве, отвечала представлениям Кузмина об идеальном литературном содружестве. Хотя нельзя с уверенностью утверждать, что Кузмин был основателем группы, ее организационные принципы (интимность, дружба, подчеркнутое равенство) очевидно были близки старшему поэту. Сплоченность группы была заявлена в названии: как команда матросов не могла быть большой и предполагала мужской состав, так и кружок «матросов» ограничился несколькими юными поэтами. Тесная мужская дружба играет особую роль в «песенках» и стихах «матросов». Например, в посвященном «старшему штурману» Дегену стихотворении Бамдаса:

Наша Марсельская лодка

Синее небес синевы.

Драгоценнейшая находка —

Спутник такой, как Вы[256].

Мотивы сплоченности и солидарности были теми корпоративными ценностями, которые разделяли участники кружка. Сам Кузмин, приняв на себя роль «мэтра» в среде молодых поэтов, «капитана» среди «матросов», иронично обыгрывал этот статус: «Всякий молод, всяк хорош. / Это – правда, а не ложь – / Капитан один не в счет» (Поэзия 2006, с. 74). Сознавая свое особое положение, Кузмин давал понять, что ощущает себя таким же объектом дружеской насмешки, как и другие «матросы», – такое отношение оформляло ощущение «равенства», важного для Кузмина фундамента литературной группы. Структура «команды корабля» разыгрывалась в «матросских» стихах, и немаловажным для этой игры был мотив совместного выдвижения в путь: см. стихотворение Бамдаса: «Прощай навсегда, контора!..», песенку Дегена: «…заскрипели канаты, / песенку запели, / двинулось с середины апреля»[257], песенку Кузмина: «Всякий весел, всякий горд, / Кто вступил в Марсельский порт / И в команду к нам попал…»[258] Проекция образа «команды корабля» на жизнь подкрепляла атмосферу тесного круга с понятными только его участникам стихами и считываемыми намеками. Однако нельзя не отметить, что декларируемая интимность группы была сконструированной, а не действительной: широкие издательские планы имели целью представление «матросов» публике и превращения их личных отношений в факт литературы.

Закономерным представляется и название группы, полемичное по отношению к многочисленным пофевральским союзам и не слишком типичное для литературных групп этого периода (самая знаменитая с типологически сходным названием – «Звучащая раковина» – будет действовать только в 1920-х). На связь названия со стихотворением Е. А. Боратынского «Пироскаф» впервые указал Р. Д. Тименчик, подчеркнув, что Боратынский «занимал почетное место в пантеоне» поколения Дегена и Бамдаса[259]. «Марсельские матросы» в стихотворении Боратынского ведут пироскаф сквозь бурное море к «Элизию земному» как символу надежд на новую жизнь: «…Много мятежных решил я вопросов, / Прежде, чем руки марсельских матросов / Подняли якорь, надежды символ!» Эта связь подкрепляется прямым использованием цитат из «Пироскафа» в произведениях «матросов»[260].

Более значимым для символики группы нам представляется другой контекст – образ «команды корабля» из оды Кузмина «Враждебное море», которая создавалась параллельно собраниям «матросов», в апреле 1917 года. «Корабельщики-братья» в этом стихотворении сражаются с «враждебным морем», за которым, как мы покажем ниже, скрывались указания на мировую войну: