Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

обилие в кузминской поэзии твердых строфических форм (газелла, сонет, спенсерова строфа), одической строфой поэт никогда не пользовался. Наличие жанрового определения для Кузмина было обязывающим фактором: помещая его в название или подзаголовок текста, поэт сигнализировал, что стихотворение будет тщательно выдержано в рамках выбранного жанра («Тринадцать сонетов», 1903; «Венок весен. Газэлы», 1908). За этим стояла осознанная творческая позиция: художественная форма должна была диктовать свои законы, незыблемые для поэта, – истоки этого убеждения коренятся в признании искусства и его требований высшей инстанцией для художника[277].

Пристальнее вглядываясь в форму кузминской оды, можно обнаружить средоточие характерных приемов: напряженная интонация, разрешающаяся восклицаниями, обилие мифологических имен и сюжетов, длинные распространенные периоды и главное – ощутимая хоровая природа (выделенные графически вставки) – свидетельствуют о том, что Кузмин в 1917 году пишет оду пиндарического типа. «Поэтическое безумие», типичное для оды-периода Пиндара, которая с момента своего появления в русской поэзии в начале XVIII века «на всех своих уровнях требовала шума, звона, напряжения и экстаза»[278], хорошо описывает сочетание пафоса, обилия формальных приемов и стремительный сюжет «Враждебного моря». Поверх сложившейся в русской поэзии традиции пиндарической оды Кузмин обращается к более древней форме пиндарических эпиникиев (песен в честь победителя на соревнованиях), сохраняя, в частности, их хоровую организацию и фрагментарную композицию. Последнее отличает эпиникии Пиндара, в которых связность сюжета уступает ассоциативному построению, рассчитанному на соучастие слушателя:

…эпический поэт как бы предполагал, что слушатель знает только то, что ему сейчас сообщается, лирический поэт предполагает, что слушатель уже знает и многое другое, и что достаточно мимолетного намека, чтобы в сознании слушателя встали все мифологические ассоциации, необходимые поэту[279].

Во «Враждебном море» Кузмин обращается к мифологии, не излагая определенные сюжеты, а словно выхватывая из мифа наиболее репрезентативный эпизод. Так, к примеру, сюжет о Троянской войне редуцирован до нескольких обломков: обращение к Менелаю и встреча Елены и Париса. На события войны даны лишь намеки – слова, звучащие из недр моря:

– Менелай, о Менелай!

<…>

Все равно Парис белоногий

грядущие все тревоги

вонзит тебе в сердце: плены,

деревни, что сожжены,

трупы, что в поле забыты,

юношей, что убиты, —

несчастный царь, неси

на порфирных своих плечах!

Через нанизывание ярких эпизодов вводятся сюжеты об Ифигении, Оресте и Пиладе, походе Ксеркса. Их появление в канве текста призывает нужные для лирического сюжета образы и контексты, при этом поэт избавляет себя от необходимости рассказывать известный сюжет.

В центре образной системы кузминской оды – «враждебное море», слепая, ненаправленная стихия (дважды названная «бесцельной»):

И вот,

как ристалищный конь,

ринешься взрывом вод,

взъяришься, храпишь, мечешь

мокрый огонь

на белое небо, рушась и руша,

сверливой воронкой буравя

свои же недра![280]

Аллюзии на Троянскую войну и битву при Кунаксе показывают, что в бурном море Кузмин видит метафору войны. С войной сравнивается и сексуальный акт Елены и Париса («Первая встреча! Первый бой!»), ставшее причиной разрушения Трои. Осознанно или нет, Кузмин обращается к другой античной метафоре: море любви Париса и Елены, перепаханное мечом (войной)[281], откуда, вероятно, и взят образ меча в сцене соития («На красных мечах / раскинулась опочивальня!..», «…встреча вселенной / не ковром пестра, / не как меч остра…»).

Две метафоры сополагаются через уподобление моря «неистово-девственной» деве: со стихией последовательно отождествляются Горгона («Горгона, Горгона, / смерти дева, / ты движенья на дне бесцельного вод жива!»), Елена (в которой «все женщины: в ней / Леда, Даная и Пенелопа»), Ифигения, Диана. Соединение двух метафор опирается на два значения слова «лоно» – недра воды и чрево женщины, сопряжение которых известно во многих мифологиях мира[282]. В финале текста «море» и «мать» сближаются в аллитерации:

Море, марево, мать,

сама себя жрущая,

что от заемного блеска месяца

маткой больною бесится,

полно тебе терзать

бедных детей,

бесполезность рваных сетей

и сплетенье бездонной рвани

называя геройством!

В море-стихии подчеркивается порождающее, женское начало, которое инверсивно переосмысляется: море беременно собственным гневом и рождает детей для того, чтобы самому их убить. Этот сюжет развивают голоса корабельщиков, звучащие из «брюха» моря, а также готовность Ифигении убить своего единокровного брата Ореста («Испуга / ненужного вечная мать, / ты научила проливать / кровь брата / на северном плоском камне»).

Итак, центральным образом «Враждебного моря» становится война, которая воспринимается Кузминым в мифологическом ключе. Основные сюжетные элементы оды можно, вслед за ее комментаторами, перечислить следующим образом: убийство Персеем горгоны Медузы; похищение Елены Парисом и начало Троянской войны; сюжет об Ифигении в Тавриде и ее намерении убить собственного брата Ореста; любовь Ореста и Пилада; события 480 года до н. э., когда персидский царь Ксеркс I при переправе через Геллеспонт (Дарданеллы) приказал высечь море, разметавшее наведенные через него переправы; возглас греков, достигших моря, из «Анабасиса» Ксенофонта (события битвы при Кунаксе 401 года до н. э.). В каждом упомянутом событии в той или иной форме представлено противоборство Европы и Азии, что особенно ярко представлено в сцене сексуального акта Париса и Елены: «впервые / Азия и Европа / встретились в этом объятьи!!» О том, что именно столкновение Европы и Азии было центральным сюжетом оды Кузмина, свидетельствует ее сохранившийся план, опубликованный Н. Богомоловым: «Море. Война. Менелай. Фурии. Впервые встреча Азии и Европы. Брат и сестра. Ифигения. Орест и Пилад. Ксеркс»[283].

Эта историософская картина сближает построения Кузмина, с одной стороны, с позицией некоторых авторов сборника «Тринадцать поэтов». Сближение разнородных эпох, Европы и Азии, находим в стихотворении Рюрика Ивнева «Лес, лес, и покой, и покой…» («И падает башня, и Мерв, и Асхабад, / И Тула, и Тверь, и Днепр, и Млава, / И темные рты горько жестокую песню поют…» и в антивоенном «Зверинце» Мандельштама с его пафосом объединения воюющих народов в общеевропейское братство:

А я пою вино времен —

Источник речи италийской —

И в колыбели праарийской

Славянский и германский лен!

Любопытно, что у Мандельштама фоном объединения также становится водный ландшафт:

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей, —

И умудренный человек

Почтит невольно чужестранца,