Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

стоит усиливать дурное его настроение. Решив взять дело в свои руки, я отвечала Дюроку, что мы незамедлительно отдадим все приказания для приема ее королевского высочества и благодарны императору за этот новый случай изъявить ему нашу преданность.

Я велела призвать Решо, чрезвычайно искусного, безупречной честности человека, а то и другое вместе бывает довольно редко при его ремесле. Он и брат его учились в доме принца Конде, занимаясь кулинарным ремеслом, и вскоре сделались так искусны, что в мире гастрономов слава их гремела. Когда Решо состарился, мы сделали его нашим метрдотелем. Брат его занимал такую же должность у императрицы Жозефины. Оба они были чрезвычайно проворны и ловки. Решо показал уже мне свои выдающиеся способности, устроив за несколько часов всё, что было нужно для приема маркиза Романы в Ренси. Я призвала его, объяснила, что требуется, и он тотчас понял меня.

— Все будет готово к назначенному часу, — хладнокровно отвечал он.

Я полностью доверяла Решо, а потому, сев в коляску, спокойно отправилась в Ренси в десять часов вечера. Погода была удивительная. Луна напоминала своим сиянием прекрасные лунные ночи Италии, и я благодарила принцессу Вюртембергскую за то, что она заставила меня в этот час прогуляться среди полей. Приехав в замок, я увидела, что фуры с припасами для завтрашнего дня уже стоят во дворе. Всю ночь по дороге из Парижа в Ренси двигались подводы, которые перевозили не только необходимое, но и необходимое для роскоши.

Наконец, на другой день утром я услышала, что кто-то царапает дверь в ванную, рядом с комнатой, где я ночевала, чтобы мои комнаты были готовы для принцессы тотчас по ее приезде. Это был Решо с известием, что все в порядке.

Меня мучило одно: почему принцесса, не доехав четырех лье до Парижа, должна останавливаться в резиденции губернатора, не смея двигаться дальше? Вот что я хотела знать. Жюно было известно почти все, что приказывал в этом отношении император; он знал даже все причины. Наполеону не хотелось, чтобы принцесса Вюртембергская въехала в Париж подобно герцогине Бургундской и ее сестре прекрасной Габриэли Савойской. Вот почему, когда он узнал, что путешествие принцессы дурно рассчитано и она подъедет к заставе Парижа в десять часов утра, он решил, что ей лучше въехать в семь вечера, а день провести в каком-нибудь замке частного лица, и на это время хотел этот замок снять. Император уже отпускал Дюрока, отдав ему все эти приказания, когда вдруг воскликнул:

— Постойте! Жюно! Ведь у Жюно есть Ренси. Принцесса проведет день в Ренси. Это место замечательное, и я надеюсь, оно покажется ей интереснее огромных готических замков Швабии или Баварии. Кроме того, госпожа Жюно умеет беседовать с царственными особами. Напишите Жюно, что принцесса Екатерина Вюртембергская проведет завтрашний день у него и его жены, поэтому и она должна ехать туда; беременность ей не помешает.

Принцесса приехала в Ренси в девять часов, как и планировала: немецкая точность была присуща ей тогда во всем, вплоть до малейших деталей. Я встретила ее высочество по выходе из кареты, в перистиле замка. На мне было платье из белого муара, со шлейфом, и белый ток с двумя перьями. Я оделась так потому, что меня предупредили, как взыскательна принцесса, и прибавили, что в Германии я была бы вынуждена надеть для такой встречи парадное платье. Но мы надевали парадные платья только для приезда в Тюильри. Я была, кроме того, на последних месяцах беременности, что давало мне право не одеваться слишком нарядно.

Мне не терпелось познакомиться с принцессой. Судьба Жерома не могла оставить меня равнодушной, ведь я привыкла с детства любить его, и, несмотря на холодность, какую он один оказал мне после смерти моей матери, я оставалась к нему чрезвычайно привязанной. Я слышала, как он говорил в песках Эстремадуры, как клялся, что никогда не забудет матери своего сына, которая сумела создать ему рай на чужой земле. Я невольно думала об этой молодой жертве, столь прекрасной по описанию, столь сильно любящей! И у нее было уже дитя! И это дитя делалось сиротой! Вот почему я с какой-то холодностью приблизилась к принцессе Вюртембергской. Она обратилась ко мне с удивительной приятностью, тотчас заметила мое состояние и сказала, что, если б знала о моей беременности, то послала бы ко мне курьера как можно раньше с приказанием не подыматься так рано с постели.

Принцессе Вюртембергской было тогда лет девятнадцать или двадцать, она была прелестна с ее горделивой головкой, но выглядела бы еще лучше, если бы не короткая шея и небольшой рост. Она не могла называться прелестною в буквальном смысле слова, однако все черты ее были хороши, а взгляд — приятен, хотя в нем почти никогда не видели приветливости, что придавало лицу ее выражение если не неприятное, то, по крайней мере, слишком гордое.

Когда я увидела ее впервые, удвоенная гордость виднелась в ее поступи и взгляде. Сначала это поразило меня самым неприятным образом, несмотря на предупредительную вежливость, но через несколько секунд я поняла ее и не только не порицала, но еще больше расположилась к ней. Я видела всю сложность ее положения, и могла ли я, женщина, не понять ее?

Уже за день перед тем, по этикету, принцесса рассталась со своей немецкой свитой: император не любил Людовика XIV, но подражал ему, по крайней мере в хорошем. Принцесса Вюртембергская была поэтому разлучена со всеми своими немцами, несмотря на некоторое сопротивление, совершенно понятное в ее положении, потому что оно было не таково, как положение других принцесс, едущих занять трон в иностранном государстве. Надобно было победить, во-первых, народный предрассудок в отношении браков неравных, столь глубоко укоренившийся в немцах: если император, окруженный славою и волшебством власти, которые невольно заставляли изумляться, не подвергался отвержению, то этого нельзя было сказать о его братьях. Жером был в то время для принцессы Екатерины Вюртембергской не более чем человек, у которого жива первая жена, облеченная всеми правами супруги и матери. Это убеждение, прискорбное для всякой другой, делалось гораздо более ужасным для женщины, осужденной молчать и опускать глаза, чтобы не видели ее слез; она должна была скрывать все от своего нового окружения.

Император же окружил свою будущую невестку людьми по своему выбору, и этот выбор доказывал, как он дорожил новым союзом — третьим, заключенным семейством его в Германии с коронованными особами, но первым по своей политической важности. Король Баварский не имел никакой надобности быть тестем принца Евгения, чтобы сделаться