Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри

доброго коня или что иное, мог ли я не показать себя таким же, как и вы, и не воздать вам подарком за подарок?»[258]. Хотя в этом ответе, несмотря на все его чистосердечие, многое было утаено, однако существование злого умысла не могло быть доказано никакими достоверными свидетельствами. Дальнейшие прения не привели ни к какому доказательству против обвиняемого, и король, недовольный неудачей этой первой попытки, прекратил заседание и удалился из церкви в свое жилище. За ним последовали его люди, а епископы пошли отдыхать все вместе в ризницу[259].

Пока они сидели кружками, разговаривая между собой дружески, но с некоторой осторожностью, ибо не доверяли друг другу, неожиданно вошел человек, которого большая часть знала только по имени. То был Аэций, родом галл и архидиакон парижской церкви.

Поклонившись епископам, он с крайней поспешностью завязал самый щекотливый разговор и сказал им: «Послушайте меня, собравшиеся здесь служители Господа; настоящий случай для вас значителен и важен. Вам предстоит или покрыть себя блеском чистой славы, или потерять в общем мнении имя слуг Божиих. Дело в выборе; явите же себя правосудными и твердыми и не погубите своего брата»[260]. За этим воззванием последовало глубокое молчание; епископы, недоумевая, не был ли пред ними подосланный Фредегондой подстрекатель, ответствовали наложением перста на губы, в знак молчания. Они с ужасом вспоминали дикие крики франкских воинов и удары секир их, раздававшиеся о церковные двери. Почти все, а галлы в особенности, страшились навлечь на себя подозрение недоверчивой преданности этих буйных вассалов; они остались неподвижны и словно остолбенели на своих седалищах[261].

Но Григорий Турский, более других чистый совестью, негодуя на такое малодушие, принял на свой счет речь и увещания архидиакона Аэция. «Прошу вас, – сказал он, – внемлите словам моим, пресвятые служители Божии, а вы особенно, кому доступны близкие беседы с королем. Подайте ему совет благочестивый и достойный священнического сана; ибо надо страшиться, чтобы не навлек он на себя Божеского гнева ожесточением своим против служителя Господа и не лишился бы своего царства и славы»[262]. Франкские епископы, к которым речь эта преимущественно относилась, молчали вместе с другими, и Григорий продолжал с твердостью: «Припомните, владыки мои и собратья, слова пророка, изрекшего: “Страж, аще увидит меч грядущ, не вострубит трубою и людие не охранят себе, и нашед меч, возмет от них душу, убо беззакония ради своего взясь, а крове ее от руки стража взыщу”. Не храните же молчания, но говорите громко и не скройте от короля его неправды, да не приключится ему зла, и да не будете вы за то в ответе»[263]. Епископ остановился, ожидая ответа, но никто из присутствующих не сказал ни слова. Они поспешили удалиться: одни – чтоб отклонить от себя всякое соучастие в подобных речах и укрыться от грозы, уже разразившейся, как им казалось, над главой их собрата; другие, как Бертран и Рагенемод, – чтоб изгибаться перед королем и пересказать ему новости[264].

Фрагмент рукописного Евангелия, VIII в.

Хильперик был немедленно извещен в подробности обо всем происшедшем. Льстецы его сказали ему, что в этом деле, таковы собственные их слова, нет у него злейшего врага, как турский епископ. Объятый гневом, король тотчас послал одного из своих царедворцев как можно поспешнее отыскать епископа и привести к нему. Григорий повиновался и последовал за вожатым спокойно и безбоязненно[265]. Он нашел короля не во дворце, а в шалаше, сплетенном из ветвей, посреди шатров и бараков его воинов. Хильперик стоял; с правой стороны его был Бертран, епископ Бордоский, а с левой – Рагенемод, епископ Парижский, пришедшие играть роль доносчиков на своего собрата. Перед ними стояла широкая скамья, уставленная хлебами, вареным мясом и различными блюдами, назначенными для угощения всякого нового пришельца, ибо обычаи и некоторый род придворного обряда требовали, чтобы никто, посетив короля, не уходил прочь, не вкусив чего-либо от стола его[266].

Знатный воин-франк (по А. МакБрайду)

Хильперик, видя мужа, которого он призвал в гневе, и зная непоколебимость его перед угрозой, притворился, чтоб лучше достигнуть своей цели. Изъявляя вместо досады кротость и шутливость, «О, епископ, – сказал он, – долг твой каждому воздавать справедливость, а вот я не могу ее от тебя добиться; напротив того, ясно вижу, потворствуешь ты неправде и оправдываешь пословицу: ворон ворону глаза не выклюет»[267]. Епископ не счел приличным вдаваться в шутку, но с почтением прежних подданных Римской империи к верховной власти, почтением, которое, по крайней мере, в нем не подавляло ни личного достоинства, ни чувства независимости, он отвечал с важностью: «Кто из нас, о король, уклоняется от пути истины, тот может быть исправлен тобою; но если ты сам неправ, кто остановит тебя? Мы тебе говорим, и, если угодно тебе, ты нам внемлешь; а неугодно, кто осудит тебя? Один Тот, кто рек, что Он само Правосудие»[268]. Король прервал его и отвечал: «Епископы все оправдывали меня; один ты не воздаешь мне должного; но я сумею обесчестить тебя в глазах народа, да узнает всякий, что ты муж неправосудный. Я соберу жителей Тура и скажу им: “Возвысьте глас ваш на Григория и вопите, что он несправедлив и никому не дает правосудия”. И пока они будут кричать это, я прибавлю: “Я, король, не могу добыть себе от него справедливости. Как же вы, сущие подо мною, себе ее добудете?”»[269]

Такое лукавое лицемерие, под личиной которого всевластный человек старался явить себя притесненным, возбудило в сердце Григория презрение, с трудом им удержанное и придавшее его речи более сухое и высокомерное выражение. «Если я несправедлив, – возразил он, – то не ты знаешь это, а Тот, Кому открыта моя совесть и Кто читает в глубине сердец; а народные крики, которые ты возбудишь, не приведут ни к чему, ибо всякий будет знать, что они от тебя исходят. Но довольно; у тебя есть законы и уставы, изучай их со вниманием; и если не соблюдешь того, что в них предписано, знай, что есть суд Божий над главою твоей»[270].

Эти строгие слова подействовали на короля, и он, как бы желая изгладить в уме Григория неприятное впечатление их, принял ласковый вид и, указывая рукой на чашу с отваром, стоявшую между хлебов, мясных блюд и кубков, сказал: «Вот похлебка, которую я велел приготовить по-твоему; в ней ничего нет, кроме курицы и горсти серого гороху»