Российский колокол №7-8 2019 - Альманах Российский колокол

за собой. Ядро диктовало, начинало действие: ломало молодые деревца, выкорчёвывало скамейки, отдирало штакетник от изгороди вокруг спортплощадки. И толпа с остервенелой энергией повторяла за ними, расплёскивая погром по всему двору.

Клаус Цаундик, вжавшись горячим плечом в пятнистый, обтянутый камуфляжем бок Панина, подрагивал в нервных приступах: толпа громила его Штази. Здание горело уже со всех сторон. Из выбитых дверей волоком тащили сотрудников – офицеров разведки, оставленных охранять особняк и не решившихся открыть огонь на поражение. Швыряли избитых в грязь, замешанную на талом снеге. Запрыгивали на тела, били ногами в безумии азарта, вдавливали лица в ледяную жижу.

Клаус вышёптывал сквозь стиснутые зубы:

– Виктор… готовь пулемёт на третьем этаже… это зверьё скоро повернёт сюда!

Панин молчал, пронизывал полутьму сухими, до рези суженными глазами, фиксируя в сознании явную управляемость толпы. На миг обожгла и тут же пропала воспалённая мыслишка о Цаундике: «Пришёл за полчаса до погрома… какой-то встрёпанный… знал, что ли?»

Толпа, явно повинуясь приказу, отхлынула от горящего особняка. Оставив в грязи неподвижные тела, стала всасываться в распахнутые ворота, устремляясь остриём в сторону их особняка. Позади толпы взрычал, пустил сизую струю выхлопа, тронулся за людьми грузовик.

– Я же говорил… повернули сюда! Надо стрелять по этому стаду! – надсаживая голос, крикнул Цаундик.

И Панин обострившимся рефлексом самосохранения вдруг ощутил в соседе по подъезду, соратнику по Штази, партнёру по агентурной работе некую чужеродность, хищный выплеск классовой ненависти, доселе никогда не проявлявшейся.

Так и не ответив на него, он ринулся вниз со второго этажа. За распахнутой дверью кабинета связи горбился связист у рации, гнал в решетчатое рыльце микрофона одно и то же заклинание:

– Прима… Прима… ответьте Кордебалету… я Кордебалет!

Уткнулся в Панина затравленным взглядом, выстонал:

– Не отвечает, товарищ подполковник… два часа нет связи.

В стальные трёхметровые ворота бухнул таран. Ворота содрогнулись, но выстояли. Бухнуло ещё и ещё раз, хлестнуло лязгом металла по слуху. Всё замолкло. Офицеры, столпившись у окон, влипали с муками в ползущую от ворот калёную магму тишины. Скручивались в напряге мышцы, цепенели хребты.

Приглушённо взревел грузовик, Наращивая рёв, стал приближаться. Сокрушительный удар железа по железу хлестнул по слуху, дёрнулись стояки ворот, сорвались с петель, рухнули створки ворот. Тупое рыло грузовика всунулось во двор, заверещало скатами по металлу. Остановилось. Толпа ворвалась в воротную брешь, сгрудилась вокруг крыльца.

– Руссише швайне! Аус гейт! – Прорезав гул, стилетом высверкнул из толпы хлёсткий фальцет. Спустя секунды в зарешеченное окно полетела бутылка с зажигательной смесью, разбилась о решётку. Заполыхала рама. Толпа взревела, стала рассыпаться вдоль фасада и по двору. Вывернув скамейку из земли, четверо, наращивая скорость, взбежали на крыльцо, ударили тупым торцом в железо. Дверь дрогнула.

…Панин над радистом, связавшимся с воинской частью дрезденского советского контингента, бросал шипастые фразы в микрофон:

– Товарищ генерал, здесь подполковник Панин из КГБ: прошу помощи. Толпа разгромила особняк Штази и ломится сюда. Двери долго не выдержат.

– Всё понимаю, Виктор Владимирович. Но без приказа не имею права никого выпускать за пределы гарнизона.

– Какой, к чёрту, приказ?! Если я открою огонь на поражение без вашей помощи – полетят обе наши головы!

– О моей я сам позабочусь. Думай о своей, подполковник. Выпутывайся сам.

Радист, белея меловым лицом, выслушал приговор. Панин, ощерившись, выцедил:

– Сопли не распускать! Ещё раз пробуй… Москву давай! Дай мне Москву, Тархов!

Радист переключился. Били в виски секунды. В глазах радиста густел пещерный ужас:

– Она отключилась… «Прима» отключилась, товарищ подполковник… они нас бросили!

«Нас бросили». Слова радиста рухнули на Панина, рассекли его жизнь на «до» и «после». «До» овевало уютным лоском быта, неуемной нежностью жены и очарованием дочерей, роскошной, по меркам СССР, зарплатой, впрыскивала адреналин неистовым азартом вербовочной, аналитической, агентурной, работы, двумя новыми звёздами на погонах за два года работы. А главное – медалью «Национальной, народной армии» из рук самого Маркуса Вольфа – начальника Штази.

«После» только что обрушилось на головы предательством Москвы, отрёкшейся от них. Они все – прокажённые социализма, изолированные на чужбине. И уже нет надёжного плота под ними – некогда всесильной Конторы. Разрушена стена меж ГДР и ФРГ, лопнули скрепы, распались по волнам те брёвна, которые держали их на плаву в бушующей стихии бытия.

Ныне цепенели в ней тела в предсмертном ожидании атаки зверя-толпы, в которую пока запрещено стрелять – нравственным законом внутри него.

«Здесь так не будет!» – закаменело в отрешённой готовности всё его существо. Там выгорел страх и выжег все сомнения. Он надел шлем:

– Приготовиться к огневой защите!

Отдал команду и ощутил, как сдвинулась и поползла, ускоряясь, событийная лавина. Выдернул из рук Клауса Цаундика взведённый Макаров, выдернул из кобуры своего стечкина. Отодвинул задвижку на створке двери. Ударом ноги распахнул её. Отброшенные стальным полотнищем, упали, скатились по ступеням двое нападавших. Панин прыгнул в зияющий предсмертием проём, встал на краю крыльца. Фонари на заборе, горящая рама окна оконтурили оранжевым мерцанием готовую к бою фигуру в пятнистом комбинезоне армейского спецназа – с двумя пистолетами в руках. Опал людской рёв, рухнул на головы тишиной. В ней трещала, рассыпала искры горящая рама.

– Здесь двадцать пуль! – калёным, вибрирующим голосом оповестил толпу Панин. – И мне нужно восемь секунд, чтобы взять девятнадцать ваших жизней! Двадцатая пуля – для меня! Кто ступит на крыльцо или бросит ещё одну бутылку, будет убит! Я русский офицер и выполню свой долг. Ну, начинайте!

Висело набрякшее страхом и ненавистью безмолвие. Панин развернулся, пошёл к двери. Мозг прожёг видеоклип: из сердцевины толпы вылетает пуля, входит под лопатку, ломает ребро и застревает в лёгком. Малый кружок под лопаткой, куда «вошёл» свинцовый окатыш, немел. Развернувшись у двери, Панин задохнулся, с хлюпом втянул воздух: он не дышал уже больше минуты. Толпа всё так же молчала.

– Уходите! – уже спокойно скомандовал Панин. – Мы не стреляем в спины.

Ощутил: оружие в руках и готовность спустить с цепи смерть сработали как шприц в руках у анестезиолога.

Ядро толпы возбудилось: лёгким гулом растеклась команда. Толпа отступала к воротам, втягивалась в них как в горло бутылки, таяла в сумерках улицы. Двор пустел – чтобы стать сосудом, в коем, спустя десятилетия, взбурлит туристическим шампанским легенда – как русский с пистолетами усмирил озверелую толпу. Это магнитом привлекало туристические толпы.

…Поставив у квадратной дыры в заборе двух часовых с автоматами, вложив стечкин в кобуру и спрятав в боковой карман оружие Цаундика, Панин зашёл в свой кабинет. Позвонил домой. Врезался в слёзную истерику жены (молва о разгроме Штази и КГБ уже разлетелась