Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Карло Греппи

прочитал десятки книг о психологии палачей, но так и не получил ответов на свои вопросы; «возможно, проблема в том, что задокументированные свидетельства не могут передать всю глубину человеческого естества, — с этой задачей драматурги и поэты справляются лучше, чем историки и психологи»[789].

Что уж говорить о связи между словами и действиями: «Облекать факты в форму слов — занятие бесперспективное», — написал он в рассказе «Углерод»[790], [791], последнем из «“минеральных” рассказов»[792], [793] сборника «Периодическая система». «Невозможно полностью отобразить человека из крови и плоти в персонаже и создать ему объективную историю, ничего не исказив», — подчеркнул Леви десять лет спустя на страницах сборника «Чужое ремесло» (L’altrui mestiere)[794].

Яркий пример — рассказ «Железо», посвященный Сандро Дельмастро[795], который в литературной обработке Леви стал сыном каменщика (в реальности это было не так)[796]. Сандро — друг Примо с университетской скамьи и верный товарищ по горным походам. В те времена альпинизм был синонимом свободы и возможностью проверить себя на прочность. Дельмастро стал для Леви учителем жизни.

«В самой глубине его души зрела потребность подготовиться (и подготовить меня) к железным временам, которые с каждым месяцем приближались», — писал Леви о многочисленных парных восхождениях с Сандро[797], [798]. В программе Би-би-си Bookmark в 1985 году[799] Леви вспоминал: благодаря этим «тренировкам» он задолго до лагеря научился выживать и терпеть усталость, опасность, холод и голод.

Во время одного из подъемов, описанных в рассказе «Железо», альпинисты попали в сложную ситуацию, но это не смутило Сандро. «В двадцать лет, — сказал он, — простительно иной раз сбиться с пути»[800]. На вопрос друга, а как же спускаться, Дельмастро «таинственно» ответил: «Там видно будет… Возможно, придется отведать медвежатины, это самое худшее, что может случиться»[801], [802].

«И все-таки спустились мы вниз без посторонней помощи. Хозяину гостиницы, который, взглянув на наши измученные лица, спросил насмешливо, как все прошло, мы гордо ответили, что отлично прогулялись, и, заплатив по счету, с достоинством отправились восвояси. Это и называлось “отведать медвежатины”, — написал дальше Леви, — и теперь, спустя столько лет, я жалею, что так мало отведал, потому что ничто из всего хорошего, что дарила мне жизнь, не оставило в памяти подобного вкуса — вкуса силы и свободы, пусть даже свободы ошибаться, оставаясь при этом хозяином своей судьбы»[803], [804].

«Медленно, трудно в нас вызревала мысль, что мы одни, что нам не на кого рассчитывать ни на земле, ни на небе и в своей борьбе мы должны полагаться только на собственные силы», — сокрушался Леви в следующем рассказе «Калий»[805], [806].

Примо испытывал благодарность к Сандро Дельмастро, «который сознательно вовлекал меня в трудные предприятия, лишь на первый взгляд казавшиеся безрассудными; я точно знаю, что позже этот опыт мне пригодился»[807], [808]. Леви понимал, что никогда не сможет в полной мере оживить на страницах книги человека действия, которым являлся его друг.

Дельмастро погиб в апреле 1944 года — «был убит автоматной очередью, выпущенной ему в затылок безжалостным ребенком-палачом, озлобленным пятнадцатилетним охранником, одним из тех, кого республика Сало набирала в колониях для малолетних преступников»[809]. Смерть Дельмастро повлекла за собой почти полное уничтожение Регионального военного комитета Пьемонта[810].

Вот что писал Леви о связи между реальностью и вымыслом, о литературе, как более или менее добровольном «искажении»[811] в очерченных для каждого «персонажа» рамках.

Сегодня я знаю, что обряжать человека в слова, возрождать его на листе бумаги, особенно такого, как Сандро, — дело безнадежное. Он был не из тех, о ком рассказывают, не из тех, кому ставят памятники, над которыми, кстати, сам он всегда смеялся. Человек действий, он существовал только в них, и от него ничего не осталось. Ничего, кроме слов[812], [813].

Дело не в зыбкости воспоминаний — с ними Леви всегда обращался с большой осторожностью и мастерством. Воспоминания о Моновице, говорил он, «память до сих пор хранит в мельчайших подробностях»[814], [815], а в конце жизни удивлялся, что «с годами эти воспоминания не блекнут и не забываются — наоборот, обрастают новыми подробностями, порой всплывающими в разговорах, в письмах, которые я получаю, и в книгах, которые читаю»[816].

И тем не менее в рассказе «Возвращение Чезаре» (Il ritorno di Cesare)[817] Леви написал: «По прошествии времени человеческая память склонна ошибаться, особенно если она не подкреплена материальными доказательствами или, наоборот, опьянена желанием рассказать красивую историю»[818]. Это отчасти верно и в отношении Лоренцо, человека молчаливого и привыкшего к действиям. Вот что пишет о нем Леви в предисловии к «Лилит»:

О Лоренцо я уже рассказывал раньше, но лишь в общих чертах. Лоренцо был еще жив, когда я писал «Человек ли это?», и нелегкая задача — превратить живого человека в литературный персонаж — связывает писателю руки. Так происходит, потому что даже если пишешь о достойном и всеми любимом человеке с наилучшими намерениями, то все равно раскрываешь его личную тайну, а это никогда не бывает безболезненным для объекта рассказа.

Каждый из нас, сознательно или нет, создает определенный образ самого себя, но этот образ роковым образом отличается от того, как видят нас те, кто рядом с нами. Увидеть себя описанным в книге под другим углом — болезненно, словно в зеркале, которое вдруг показывает нам чужое отражение: возможно, и более благородное, чем наше собственное, но все же не наше. По этой и по другим, более очевидным причинам считается хорошим правилом не писать биографии ныне живущих людей, если только автор открыто не выбирает памфлет или агиографию, которые отличаются от реальности и не являются беспристрастными. «Какое из наших изображений является “правдивым”?» — вопрос бессмысленный[819].

Мне кажется, в этих словах явно прослеживается особая аккуратность, появившаяся после одного из неосторожных «превращений»[820]. Я имею в виду Чезаре, «изобретательного хулигана» из «Передышки». Лелло Перуджа[821], вдохновивший Леви[822], вряд ли узнал бы в нем себя. Впрочем, как и Банди — Эндре Шанто, «ученик» из одноименного рассказа. И все-таки Примо хотел, чтобы «он нашел себя» на посвященных ему страницах[823]. Семья Дельмастро тоже наверняка не оценила бы портрет Сандро, вышедший из-под пера Леви[824].

В любом случае заметно, с какой нежностью он относился к Лоренцо,