Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

Ознакомительный фрагментclass="poem">

Гуляет ветер, порхает снег.

Идут двенадцать человек.

Блок

i

Обыкновенный сад старинный,

обыкновенный старый дом…

Друзьям и недругам о нем

я передам рассказ недлинный.

В стихах незвучных и простых

благословлю я жизнь живую,

изображу я роковую

нежданную судьбу двоих…

Скажу о прихоти жестокой

моей России одинокой,

моей России бредовой, —

лишь с оговоркой: при больной

не рассуждают о болезни.

Поэт не должен проклинать,

а уповать иль вспоминать…

Итак, действительность, исчезни!

ii

От разрушительных затей,

от причитающей печали

мы отвернемся, но едва ли

былое близкое светлей.

…………………….

Душой и телом крепок, строен

и как-то весело-спокоен —

таков был в эти дни Андрей

Карсавин, химик и зоолог.

Еще и в школьные года

им путь намеченный всегда

был и не труден и не долог.

Потом, обласканный судьбой,

он за границею учился,

вернулся, через год женился

на поэтессе молодой,

и, диссертацию большую

о мимикрии защитив,

в свою усадьбу родовую

с женой уехал.

iii

                                Молчалив

был этой жизни вдохновенной

уют блаженно-неизменный…

А руль невидимый времен

в ту пору повернулся круто.

Россия билась в муке лютой,

России снился грозный сон:

нечеловеческие лица

и за зарницею зарница

над полем взрытым, и кругом

непрерывающийся гром,

и звучно реющая птица

в кольце белеющих дымков,

средь безмятежных облаков…

iv

 Освобожден от службы ратной

 по тем причинам, что для вас

 не драгоценны, вероятно,

 да удлинили бы рассказ, —

 не беспокоился Карсавин,

 жил, негой мудрой окружен;

 меж тем, зловеще-своенравен,

 вновь изменился бег времен.

 Настала буйная година…

 Самосознанье гражданина

самосознаньем бытия

 в душе Андрея заслонялось

 и в дни позора не сказалось.

 Грешно — нет спора; но ни я,

 ни вы, читатели, не смеем

его за это осуждать

 и сходство тайное с Андреем

 в себе самих должны признать.

 Воскликнут гневные потомки,

 вникая в омут дел былых:

«Ввысь призывал их голос громкий,

 да отставало сердце их!»

v

Ирину нежную — подавно

все это мучить не могло.

Очарованье жизни плавной

в ней жрицу чуткую нашло.

Она любила вдохновенья

сладчайший яд, и льстило ей

перебирать в тиши ночей

слов оживающие звенья;

но дар ее не поражал

ни глубиной, ни силой страстной…

Лишь некой женственностью ясной

необычайно привлекал

стих, — и порывистый, и тихий,

как падающая звезда:

в строке ямбической всегда

был упоительный пиррихий.

О далях жизни, о мечтах

так пело сердце безмятежно,

и рифмы вздрагивали нежно,

как блики света на листах…

vi

Их белый дом версты на две-три

от сельских пашен отстоял.

Бывало, при восточном ветре,

звон колокольный долетал.

Их ограничивал прогулки

бор величавый, глухо-гулкий,

как ночь, синеющий вокруг.

 Жизнь протекала без печали,

 газет они не получали

 и не слыхали толков слуг.

 Когда же, охая тревожно,

 твердил им старичок-лакей:

«Да мало ль что теперь возможно,

 везде разбойники!» — Андрей,

 невозмутим, самообманут,

с улыбкой мягкой возражал:

«Что ж, пошалят и перестанут…»

vii

Их мирный рай напоминал

покой благоуханно-нежный

уединенного гнезда

в ветвях черемухи прибрежной,

нависших над рекой мятежной…

И пусть волнуется вода,

и пусть волной вольнолюбивой

скат размывается крутой —

птенцы, неведеньем счастливы,

лишь небо видят над собой!

viii

Вообрази, читатель, темный,

от снега весь лиловый сад,

тень длинную сосны огромной

и тускло-палевый закат.

Мы обойдем, мой друг минутный,

усадьбу старую кругом,

в окне увидим луч уютный

и в дом, незримые, войдем.

Над зеркалом рога оленьи,

перчатки на столе пред ним…

Идем-ка дале: подозренья

мы все равно не возбудим.

Сюда. Налево. Приоткроем

мы осторожно эту дверь.

С Карсавиным, с моим героем,

ты познакомишься теперь…

ix

Просторна комната простая…

Свет под зеленым колпаком

белеет, мягко озаряя

чешуекрылых под стеклом

разнообразное собранье;

и, сгорбившись в кругу лучей,

карандашом шуршит Андрей.

То — по-латыни описанье

мохнатой бабочки одной,

им найденной близ Понтрезины,

на молодом листке осины,

в тринадцатом году, весной…

x

Тебе завидую, ученый:

отрадно творческим умом

миров угадывать законы

по жилке на крыле сквозном.

Отрадно: нравы и строенье

существ малейших изучать

и вековое их значенье

в сопоставленьях постигать.

И счастлив тот невыразимо,

кто может ясность мудреца

согласовать неразделимо

с благоговением жреца, —

в ком жаждой истины, познанья,

холодной, точной простоты

не заглушается сознанье

нерукотворной красоты!

xi

Так — медленно, в труде беззвучном

блаженный протекает срок…

Пора и кончить.

                                     Мотылек

снабжен уж именем научным

и тем языческим значком,

каким на картах астроном

звезду Венеру отмечает…

Пора — но надо перечесть,

неточности, какие есть,

исправить.

xii

                           Небо потухает.

В оцепененьи ледяном

сад принимает тени ночи.

Покинув кабинет рабочий,

в другую комнату войдем.

Глядит в окно, мрачнеет хмуро,

как нищий безнадежный, день.

От шелкового абажура

прозрачно-розовая тень

легла на кружево подушки.

Свет неподвижный серебрит

фарфоровые безделушки,

и в бликах радужных горит

на ширме лаковой, китайской,

хвост огнецветный птицы райской.

xiii