Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

Ознакомительный фрагментосуществила бегство от свободы в новую диктатуру. Воображаемое, уничтожив Символическое, растерялось перед Реальным и было поглощено им в новое Символическое. Убить дракона – это родить нового дракона. Репрессивный смех над трагедией обернулся карнавалом, а карнавал – это тоталитарная зачистка. Избавиться от отцовского покровительства – это впасть в зависимость от отчима. Спасти индивидуальность, избавив её от тисков структуры, – это уничтожить индивидуальность, родив новую глобальную структуру. Мы движемся от диктатуры через революцию к диктатуре. Катастрофа доводится до абсурда и презентуется на экране как гротеск и китч. Катастрофа выставляется напоказ со всеми непристойностью и цинизмом, на которые только способна «толерантная» власть. В катастрофе меняются означающие и переставляются акценты, в результате чего зло становится домашним и приемлемым, лес превращается в прилизанный садик, а ситуативное мышление заслоняется от правды комфортными алгоритмами «креативности».

Чтобы выдержать катастрофу, стерпеть нетерпимое, не потеряв при этом предварительного соглашения с властью относительно личного комфорта, необходимо представить виновниками нарушения этого комфорта самих жертв катастрофы. Ведь эти жертвы – барьер, препятствие, вопиющая и зияющая пустота Реального, топорщащаяся неловкость избытка, о который «спотыкается» удобно сшитое идеологией удобства сознание обывателя. Жертвы мешают, говоря сленговым языком, они «триггерят», раздражают, то и дело вызывая мигания и короткие замыкания принудительно и добровольно согласованных нарративов. Они действительно виноваты в нарушении моего комфорта!

Отсюда – стигматизация жертвы как преступника и полная подмена понятия обороны на понятие атаки. Нападение и защита, агрессия и противостояние агрессии, насилие над жертвой и сопротивление жертв насилию, не просто уравниваются и смешиваются в непрерывно релятивирующем сущности и размыващем раницы трансгрессивном сознании постмодерна: происходит нечто более страшное. Релятивизм как принцип идентификации, позволяющей множить позиции и каждому наслаждаться по-своему выходит из принципа чистого наслаждения. Именно культ наслаждения в релятивизме постмодерна делает реальные желания бесстыдно открытыми, нагими, выпуклыми, непристойно любующимися самими собой. Нет ничего по ту сторону наслаждения, никакой этики, никакой морали, нет ничего Символического: следственно, есть только разные формы перверзий, извращенных в разной степени отклонения от нормы наслаждений. Более того: нормы тоже нет, её размывает трансгрессия, потому что субъективное суждение вкуса в рамках контекстуальной культурно-антропологической постколониальной морали не предполагает никаких универсализаций. Всеобщее пассивное приятие, в основе которого лежит толстовская идея непротивления злу насилием, понятая как искажение Нового Завета, и гандистская идея ненасилия, понятая как искажение буддизма и Вед, – это фактически полное приятие зла. В основе всеобщего и полного приятия лежит страх: ведь сопротивляться злу нельзя, следовательно, самый большой страх, который испытывает человек, – это страх перед самим злом, перед возможным конфликтом со злом. Страх перед злом заставляет выбирать зло. Страх перед конфликтом побуждает подчиняться агрессивной стороне конфликта. Трангрессия породает идентификацию с Тенью. Мета-позиция больше не является формулой мудрости золотой середины в условиях противостояния равноценных мнений. Когда реальность радикально дуализируется по ценности и качеству сфер, мета-позиция становится трусливой маской для поддержки одной из сторон, – той, которая репрессивнее, которая пугает больше.

Чтобы выжить рядом со злом и в договоренности с ним о личном комфорте, необходимо приспособиться к этому злу, назвав его «не таким уж злом». Номинация зла, легализация зла, эстетизация зла, апроприация зла – всё это способы его выдержать, символически присвоить, приспособиться к нему в обмен на комфорт, одомашнить лес. В результате нарастания инерции идеологии, поддерживаемой злом, «не такое уж зло» становится и вовсе «не злом». Еще немного нагнетания потока означающих: и «не зло» становится самим «добром». От отрицательного знака через нейтрализацию мы приходим к позитивному знаку. Так, уравнение нацизма и коммунизма как одинаковых форм социального зла в русофобских резолюциях Европарламента, поставившего атаку и защиту в один ряд, агрессора и жертву в один ряд, победителя и побежденного в один ряд, террор и личину в один ряд, вообще, всё – в релятивирующий один ряд, – это по сути оправдание нацизма как «не такого уж зла», «не зла», «добра». Именно для этого и было сделано подобное уравнение, а вовсе не из гуманных побуждений борьбы с «тоталитарными режимами прошлого».

Если зло больше не является злом, его жертва – виновник. Начинается демонизация жертвы, которая сама объявляется злом. Это не просто «неизбежная потеря» на пути к высшей цели, трагическая случайность. Это и есть причина якобы всех бед, Воображаемое Реальное, «Тень». Идентификация с аутентичной, подлинной, Тенью и проекция Тени на себя приводит к повторению поведения носителей зла со стороны всех, кто к нему приспособился. Приспособленец не просто выбирает агрессивную сторону конфликта, он начинает копировать ее действия в доступном ему масштабе. Так происходит радикальное извращение морального императива: предпочтение зла перед добром и демонизация добра, противостоящего злу, как зла.

В результате мы сталкиваемся с ситуацией, когда людям действительно всё известно, но они уже приспособились жить так. И ничего не может изменить их Реального, ибо бессознательное отлито в твердый камень Символического – идеологии. Катастрофа, происходящая «где-то там», не просто происходит «где-то там», но происходит с врагами рода человеческого. Значит, данная катастрофа – священна. Формируется крипторелигиозное чувство извращенной жертвенности, искупления зла злом. Так, пассивная толерантность постепенно смягчает отношение к катастрофе: от отдаленного её восприятия как «где-то там» и «не со мной» совершающейся несправедливости через понимание катастрофы как «неизбежной потери» на пути к высшей цели до оправдания катастрофы как самой, что ни на есть, справедливости. Так, мы начинаем называть фашизм антифашизмом, а антифашизм – фашизмом. Так, изначально уничтожившие этику эстетические смыслы рождают искалеченное, смещённое этическое. Если добро и зло как базовые универсалии культуры меняются местами, культуры более не существует, а этика принимает форму извращенных моральных кодексов. Допустимо любое изменение имен на противоположные, потому что, согласно деконструкциям Жака Деррида, в постмодерне всякий Другой есть Другой, Иное по отношению к Иному, бесконечное отличие[1].

Закрытое сознание, тщательно заслоненное от бессознательного начала символической толерантностью, потакающей злу, не готово ни к торгу, ни к приятию. Даже, когда носитель репрессивной пассивности испытывает невротическую встряску, потому что оказывается в той же ситуации, что и его жертва или жертва зла, которое он оправдывает, чувства вины и покаяния у него не наступает: полная идентификация с Тенью и взаимная проекция в отношениях с ней приводит к перениманию на себя качеств Тени. Конформист полагает себя избранным: избранным, потому что он – само зло, избранным, потому что избранно зло. Достаточно сказать, что трагически попавшие под взаимные обстрелы в результате проведения Российской Федерацией специальной военной операции на Украине украинские города, – такие, как Киев, Харьков, Чернигов и другие, – породили огромное количество действительно пострадавших людей. Эти