Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Ознакомительный фрагментв неком пространстве пустом.

1971

«Здесь ум живой живет, но полудремлет…»

Здесь ум живой живет, но полудремлет.

Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.

Лиловый зной как бы лелеет землю –

но влажной лилии мне холода пролей!

Как раскаленная больничная палата,

колеблем воздух, выжженный дотла.

Зима была черна. Весна была чревата.

Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.

Лишь белые костры кувшинок над водою

врачуют воспаленно – синий дом.

Я окна затворю, глаза мои закрою, –

но все вокруг костры над мыслимым прудом!

Льдяную чистоту и абсолютность цвета

возможно лишь болоту уберечь.

Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты.

Гниение и жар. Но смертный холод – речь.

Лето 1971

«Раздет романтизм до последних пустот…»

Раздет романтизм до последних пустот.

Что ж дальше? и пальцы проходят свободно

сквозь полую вечность – не там ли, бесплотна,

струится душа и время цветет?

Не там ли, где запах тончайших болот

почти не присутствует в девственных чащах,

где наистерильнейших помыслов наших

почти не касается бремя забот –

не там ли последний романтик умрет?..

Вода зацвела, застоялась, застыла.

Здесь больше не надо ни воли, ни силы,

ни тайной свободы, ни прочих свобод.

Здесь музыка льется и кровь мою пьет,

как стебель кувшинки, связующий руки,

обвившись вокруг… И нежданная, в звуке

завяжется боль потому ли, что плод –

в мучительной завязи нового знанья

о мире до дна оголенном, до срама,

до ямы, до судороги отрицанья…

1970–1971

«Для неродившейся души что горше похвалы?..»

Для неродившейся души что горше похвалы?

что порицания тяжеле?

В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы –

лишь брезжит еле-еле

бесформенный комок на острие иглы…

О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?

Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет –

слабее крылий трепетанья

прозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет,

лишь ветра чувствует дыханье?

На беспорядочном пути то крен, то поворот –

не все ль равно? Зачем ей расстоянье?

И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,

зачем в паденьи угловатом

опору ищешь ты, как будто строишь дом

из воздуха и аромата

расплавленного меда над цветком…

Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!

1971

«О, расскажи мне о ничто…»

О, расскажи мне о ничто

в осколках глаз его стеклянных,

где столько ягод на полянах,

блестящих капель на пальто.

Стекающих в твою ладонь

минут, потерянных в слияньи…

О, сколько ягод в смуглой длани

мерцает, плещется, – но тронь

губами – мокрое пятно.

Вода, проникнувшая в поры.

Разлуки, встречи или ссоры –

одно касание, одно

до влажной кожи, до руки

пружинящей, но и прильнувшей,

и глаз печальных блеск потухший,

и всплеск невидящей реки…

Февраль 1972

Черника

Земную жизнь пройдя до половины…

Перевод с итальянского

Земную жизнь пройдя до середины,

споткнулась память. Опрокинулся и замер

лес, погруженный в синеву.

Из опрокинутой корзины

струятся ягоды с туманными глазами,

из глаз скрываются в траву…

Черника-смерть! Твой отсвет голубиный

потерян в россыпях росы, неосязаем

твой привкус сырости, твой призрак наяву.

Но кровоточит мякоть сердцевины –

прилипла к нёбу, стала голосами,

с какими в памяти раздавленной живу.

Октябрь 1971

Вишни

Густо-вишневый, как давленых пятна

ягод на скатерти белой,

миг, обратившийся вечностью спелой, –

прожитый, но возвращенный обратно!

То-то черны твои губы, черны!

Двух черенков золотая рогатка

пляшет в зубах – и минувшее сладко,

словно небывшее, где без остатка

мы, настоящие, растворены.

Мы и не жили – два шара дрожали,

винно-пурпурные брызги потока

времени – вишни раздавленной, сока,

бывшего замкнутой формой вначале,

полным, но влажным подобием сока,

окаменевшего в вечной печали.

Январь 1972

Виноград

Влюбленные заключены

в полупрозрачные шары огромных виноградин,

попарно в каждой ягоде… Всеяден

их жадный рот, и руки сплетены.

Но в городе вина всего пьянее сны –

сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен.

Сферические вечера.

В стеклярусных жилищах светотока

уснут любовники, обнявшись одиноко,

обвитые плющом от шеи до бедра…

Но в городе – во сне уснувшего Петра

змея впивается в расширенное око.

Чем зрение не виноград?

Когда змеиное раздвоенное жало

внутри зеленых ягод задрожало,

когда вовнутрь себя вернулся взгляд –

он только и застал, что город-вертоград

растоптанной любви, копыта и канала.

Лишь остовы на островах!

Их ребра красные подобны спящим лозам,

их лица, увлажненные наркозом,

их ягоды блаженные в устах

раздавлены. Текут на мусорную землю.

Но светел шар небесного стекла,

и времени прозрачная змея

влюбленных облегла кольцом небытия.

Март 1972

«Прекрасно буршества пригубленное пиво…»

Прекрасно буршества пригубленное пиво,

и хмель глубок, и густо-зелен сон…

Вот искушенье памяти – вкушен

бессмертия напиток торопливый

в ином рождении, где бродит по стране

философ странствующий, где вино в броженьи –

но мысль уже пьяна до головокруженья,

и предвкушенье выпивки вдвойне

пьяней вина. И жизни предвкушенье

прекрасней жизни. Глянцевые сливы

глубоких синих слез, упавшие