Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова

Ознакомительный фрагменттак добивались веселого взгляда…

А нынче молчит он, и света не надо…

А окна раскрыты, и, пухом пыля,

за окнами плещутся тополя,

и ветер сочится густой темнотой.

…Недоброе сердце у девушки той.

Такая же, как она

Дождь стучит по железу крыши,

и, хотя мы с тобой вдвоем,

говоришь ты как можно тише

о недавнем пути своем.

Об изрытой сырой полянке,

где ты принял неравный бой,

и о том, как в сожженном танке

был спасен боевой судьбой.

Как ты, кожи сдирая клочья,

тяжкий люк приоткрыл потом,

запах гари и холод ночи

опаленным глотая ртом.

Говоришь, а глаза потухли,

будто жизни совсем не рад…

В коридоре шаркают туфли,

костыли в тишине гремят.

И я знаю, я знаю, знаю,

что не рана твоя болит,

что больнее, чем рана злая,

слово горькое – инвалид.

И другое я знаю тоже:

как, ладони прижав ко лбу,

ты над карточкой непохожей

по ночам пытаешь судьбу.

Не пытай, не грусти, не надо!

Верь, подруга тебе верна,

как я встрече была бы рада,

я – такая же, как она.

Как тосклив одинокий вечер,

как дорога моя темна,

как ждала бы я этой встречи,

я – такая же, как она…

Салют

Мы час назад не думали о смерти.

Мы только что узнали: он убит.

В измятом, наспех порванном конверте

на стуле извещение лежит.

Мы плакали. Потом молчали обе.

Хлестало в стекла дождиком косым…

По-взрослому нахмурив круглый лобик,

притих ее четырехлетний сын.

Потом стемнело. И внезапно, круто

ракетами врезаясь в вышину,

волна артиллерийского салюта

тяжелую качнула тишину.

Мне показалось, будет очень трудно

сквозь эту боль и слезы видеть ей

цветенье желтых, красных, изумрудных

над городом ликующих огней.

Но только я хотела синей шторой

закрыть огни и море светлых крыш,

мне женщина промолвила с укором:

«Зачем? Пускай любуется малыш».

И, помолчав, добавила устало,

почти уйдя в густеющую тьму:

«…Мне это все еще дороже стало –

ведь это будто памятник ему».

Встреча

С поля наплывает горечь донника –

запах лета, жаркий и сухой.

На закате охает гармоника

над стеклянно-розовой Окой.

Пыльным въездом проплелись подводы,

разошелся по домам народ,

от конторки, баламутя воду,

отвалил на Горький пароход.

И тогда не тихо и не скоро,

будто встрече будущей не рад,

поднялся, прихрамывая, в гору

с фронта возвратившийся солдат.

Далеко ему еще до дома,

и другой туда, пожалуй, путь,

только очень к девушке знакомой

хочется солдату заглянуть.

Снова к сердцу подступило прошлое,

сжались от обиды кулаки.

Девушка простилась по-хорошему

и не написала ни строки.

Позабыла девушка, наверное,

вечера на отмелях Оки,

поглядеть бы ей в глаза неверные

и уйти, не протянув руки.

Он курчавой тропкою проходит,

за ноги цепляется вьюнок…

Бабка свеклу полет в огороде –

окликает: «Заходи, сынок!»

До чего же это все родное,

даже не задетое бедой!

В темных сенцах кадка с ледяною

сладкою колодезной водой.

Зеленеет свет на подоконнике

сквозь густую пыльную листву,

на комоде каменные слоники

выстроены в ряд по старшинству.

Над комодом в рамках и без рамок

полинялых фотографий ряд –

дедовских, отцовских, тех же самых,

что висели тридцать лет назад.

И внезапно щеки побледнели:

не замеченная до сих пор,

девушка в пилотке и шинели

посмотрела со стены в упор.

Фиалки

Был теплый день. Кричали галки.

Мальчишка, ясноглаз и рус,

срывал в березняке фиалки

и клал их в дедовский картуз.

Он так был счастлив, отыскав

семью душистых, мокрых, милых,

с тончайшей сетью темных жилок

на лиловатых лепестках.

Он шел домой.

А на дороге

чужой, с винтовкой на весу,

сказал ему: «Чего ты бродишь?

Чего ты шляешься в лесу?»

Взял за руку. Пошли, свернули.

Но мальчик вырвался из рук,

забыв, что существуют пули,

и, слыша только сердца стук,

нырнул в кустарник, легкий, быстрый.

И раньше, чем беду постиг,

скорее, чем умолкнул выстрел,

на молодой траве затих.

Лежит в кустах застывший, жалкий,

и глаз мертва голубизна…

И вот опять пришла весна.

Опять в лесу цветут фиалки.

Опять теплынь. Но все не так,

все и́наче – ясней и краше.

Враг далеко. Все это наше:

и лес, и тропы, и овраг,

и песня робкого щегленка,

и брызги света без числа,

и прошлогодняя воронка,

что лопухами заросла.

Цветы, роса – все наше это.

И с каждым часом горячей

касанья солнечных лучей.

…

А мальчик не увидит лета.

Письмо

Хмуро встретили меня в палате.

Оплывала на столе свеча.

Человек метался на кровати,

что-то исступленное крича.

Я из стиснутой руки солдата

осторожно вынула сама

неприглядный, серый и помятый

листик деревенского письма.

Там, в письме, рукою неумелой

по-печатному писала мать,

что жива, а хата погорела

и вестей от брата не слыхать.