Белая Богиня - Роберт Грейвс

Sets the cool head aflame with smoke?

I am a spear: that roars for blood,

I am a salmon: in a pool,

I am a lure: from paradise,

I am a hill: where poets walk,

I am a boar: ruthless and red,

I am a breaker: threatening doom,

I am a tide: that drags to death,

I am an infant: who but I

Peeps from the unhewn dolmen arch?

I am the womb: of every holt,

I am the blaze: on every hill,

I am the queen: of every hive,

I am the shield: of every head,

I am the tomb: of every hope[6].

К сожалению, несмотря на присутствие в христианстве сильного мифического элемента, слово «мифический» постепенно стало синонимом «фантастического, абсурдного, исторически недостоверного», хотя фантазия играла незначительную роль в развитии греческих, латинских, палестинских, да и кельтских мифов до тех пор, пока говорившие на нормандском диалекте французского языка труверы не расцветили и не обогатили их множеством несерьезных деталей, превратив в рыцарские романы. Мифы представляют собой убедительные свидетельства древних религиозных обрядов и практик, и мы, безусловно, можем полагаться на них как на исторические данные, если научимся понимать их язык и примем во внимание ошибки переписчиков, сделанные при их фиксации, ложные прочтения забытых ритуалов, а также сознательные искажения, внесенные в них ради утверждения новой политики и морали. Разумеется, некоторые мифы сохранились в куда более первозданном виде, чем другие; так, «Мифы» Гигина, «Библиотека» Аполлодора и древняя часть сказаний, вошедших в валлийскую книгу «Мабиногион», представляют собой значительно более простое чтение, нежели обманчиво незамысловатые хроники Книги Бытия, Исхода, Книги Судей и Книги пророка Самуила. Возможно, величайшая сложность при решении этих мифологических проблем заключается в том, что

Новый бог, суровый воин,

Имя прежнего присвоит[7] —

и что знать имя божества, почитаемого в конкретный исторический период в конкретном месте, далеко не столь важно, как знать природу жертвоприношения, коего требовал бог или богиня. Магические способности тех или иных богов подвергались постоянной переоценке и пересмотру. Например, греческий бог Аполлон, по-видимому, изначально был демоном Мышиного братства в доарийской тотемистической Европе; постепенно, силой оружия, шантажа и обмана, он поднимался в божественной иерархии, пока не сделался покровителем музыки, поэзии и искусств и, наконец, по крайней мере в некоторых областях, даже потеснил своего отца Зевса и узурпировал его верховную власть над Вселенной. В кельтских местностях его отождествляли с Беленосом, богом света и интеллектуальных способностей. Иудейский Иегова имеет еще более сложную историю.

«А зачем сейчас вообще нужна поэзия? В чем ее смысл?» – вопрос, нимало не утративший своей остроты оттого, что его с вызывающим видом то и дело задают болваны и на него с извиняющимся видом то и дело отвечают глупцы. Смысл поэзии – в призывании, заклинании музы, согласно религиозному ритуалу; поэзия нужна, ибо дает возможность ощутить одновременно восторг и ужас, возбуждаемый присутствием музы. А сейчас? Смысл и назначение поэзии сегодня остаются прежними; изменилось лишь ее конкретное использование. Если раньше поэзия служила предостережением мужчине и обязывала его жить в гармонии с окружающими его созданиями, которых надлежало ему считать своею семьей, кровными родственниками, покоряясь желаниям госпожи, хозяйки дома, то теперь она служит упреком мужчине, не внявшему предостережениям, перевернувшему все в доме вверх дном своими пагубными экспериментами в философии, науке и промышленности и навлекшему несчастья на себя и свою семью. Современная цивилизация обесчестила важнейшие символы поэзии. Змея, лев и орел ныне потешают публику в цирке, быка, лосося и вепря закатывают в консервные банки, на скаковых лошадей и борзых делают ставки на ипподромах и стадионах, а священная роща отправилась прямиком на лесопильню. Ныне Луну пренебрежительно называют потухшим спутником Земли, а женщин именуют «вспомогательным административным персоналом». Ныне за деньги можно купить почти все, кроме истины, и почти всякого, кроме одержимого истиной поэта.

Браните меня, если угодно, лисом без хвоста[8]; я никому не служу и выбрал местом своего обитания окраину горной деревушки на острове Мальорка, католической, но антиклерикальной, жизнь в которой по-прежнему подчиняется древнему земледельческому циклу. Поскольку хвоста, то есть соприкосновения с урбанистической цивилизацией, я лишен, все, мною написанное, поневоле воспринимается как нечто извращенное и ненужное теми из вас, кто до сих пор согласен на роль винтика в промышленной машине, – непосредственно, если вы – рабочий, управляющий, торговец или рекламный агент, или опосредованно, если вы – чиновник, издатель, журналист, учитель или сотрудник широковещательной корпорации. Если же вы – поэт, то для вас принятие моей исторической грамматики мифа будет равносильно признанию в неверности богине, – ведь вы выбрали свою профессию, польстившись на обещание работодателей обеспечить вам стабильный доход и досуг, чтобы в свободное от исполнения профессиональных обязанностей время оказывать обожаемой вами богине ценные услуги. Кто я такой, спросите вы, чтобы предупреждать вас: богиня требует или предаться ей безраздельно, или позабыть о ней вовсе? Но неужели я предлагаю вам бросить работу и, за недостатком капитала, осесть на маленьком клочке земли, превратиться в буколических пастухов на отдаленных, устроенных по старинке фермах, подобно Дон Кихоту, который не смог примириться с необходимостью жить в современном мире? Нет, отсутствие хвоста не позволяет мне давать практические советы. Я осмелился только рассмотреть проблему в историческом освещении, а как вы примиритесь с существованием богини, меня не касается. Я даже не уверен, что поэзия – ваш осознанный выбор.

Р. Г.

Дейя,

         Мальорка,

                          Испания

Глава первая

Поэты и менестрели

С тех пор как мне исполнилось пятнадцать, поэзия стала моей главной жизненной страстью и я совершенно сознательно никогда не предпринимал ни одного начинания и не вступал ни в какие отношения, которые противоречили бы поэтическим принципам, чем заслужил репутацию эксцентрика. Проза давала мне средства к существованию, однако прозу я сочинял, чтобы обрести утонченную чувствительность к принципиально иной по своей природе поэзии, а выбираемые мною темы всегда были связаны с важными поэтическими проблемами. Сейчас мне шестьдесят пять, и меня по-прежнему занимает парадокс: как это, несмотря на все гонения, поэзия умудрилась выжить в современном цивилизованном мире? Хотя писание стихов и признают профессией, его не преподают в высших учебных заведениях, а его совершенство неизмеримо никакими критериями, сколь бы приблизительны они ни были. «Поэтами