Последний маг Ренессанса - Сергей Эдуардович Цветков

Коперник в доказательство правильности своей теории цитировал то место из «Асклепия» Лактанция, где от лица Гермеса описывается почитание Солнца в религии египтян: «В центре же всего расположено солнце. Ибо кто в прекраснейшем сем храме светильник сей в ином или в лучшем месте поставил бы, нежели там, откуда сразу все смог бы он озарять? Так что весьма уместно зовут его иные светочем мира, иные – умом, иные – правителем, Трисмегист – видимым богом».

Гермес стал символом итальянского Возрождения, которое иначе можно еще назвать золотым веком религиозного герметизма. Не случайно, в Сиенском соборе (1488) изображение Гермеса было помещено на мозаичном полу, на видном месте, недалеко от входа в храм, в обрамлении торжественной надписи: «Hermes Mercurius Trismegistus Contemporaneus Moysi» (Гермес Меркурий Триждывеличайший Современный Моисею).

Изучению вот этой «древней» египетской мудрости и посвятил свои досуги молодой Бруно. А трактат Коперника «Об обращении небесных тел», в то время еще не внесенный в папский «Индекс», помог ему сопрячь герметическую философию и магию с научными представлениями о мире. По свидетельству самого Джордано, его знакомство с гелиоцентрической системой произошло в несколько этапов: «Когда я был мальчиком и судил без философского умозрения, то считал, что так думать – безумие, и полагал, что это учение выдвинуто было кем-нибудь в качестве софистической и хитрой темы и использовалось праздными умами, которые хотят спорить для забавы и делают своим занятием доказательство и защиту того, что белое есть черное». Лишь позднее, по мере совершенствования в «философском умозрении», он признал доводы гелиоцентристов сначала «правдоподобными», потом «просто правильными» и, наконец, «самыми правильными» (впрочем, наступит момент, когда он пойдет дальше Коперника).

Все это не помешало ему, впрочем, в 1572 году получить сан священника, а затем успешно защитить диссертацию на соискание ученой степени доктора богословия. Священство приносило Бруно кое-какие средства к жизни, а также давало возможность отлучаться из монастыря, видеться с новыми людьми и читать те книги, которые не вызывали одобрения Церкви.

Житейские взгляды Бруно того времени отразились в написанной им комедии «Светоч», где осмеяны суеверие, вера в алхимию и колдовство, а равно ученый педантизм. «Невежество, – говорилось там, – лучшая в мире наука, она дается без труда и не печалит душу». Как считается, в антипрологе к «Светильнику» Бруно обрисовал самого себя: глаза задумчивые, потерянные, как будто ушедшие во внутреннее созерцание; смех сквозь слезы; характер раздражительный и полный упрямства.

Литературный дебют явно удался. Впоследствии находили, что Мольер заимствовал из нее несколько сцен для своих комедий.

Совмещать ежедневное совершение обедни со своим истинным образом мыслей становилось для Бруно все тяжелее. Жизнь в монастыре сделалась ему ненавистна. Его ум, его совесть протестовали против церковных догматов и предрассудков. В своей стихотворной «Похвале ослу» он издевается над рутиной богословия («ослиностью»), которая гасит все высокие устремления разума:

Священная ослиность, святое отупенье,

О, глупость пресвятая, блаженное незнанье.

Одна ты нашим душам даруешь назиданье,

Ведь не приносят пользы ни ум, ни обученье.

Бесплоден труд познанья, бессильно вдохновенье.

Философов мудрейших бесцельно созерцанье,

И в небеса проникнуть напрасно их старанье —

Там для тебя, ослиность, готово помещенье.

Любители науки! А вам-то что за горе!

Зачем вы знать стремитесь, каков закон вселенной,

И есть ли в сфере звездной земля, огонь и море?

Священная ослиность, в невежестве блаженна,

Упавши на колени, с покорностью во взоре,

Пришествия Господня с молитвой ждет смиренной…

Бруно знал, что может подвергнуться преследованию за свои взгляды. Относительно своих собратьев-доминиканцев, которые называли себя «псами господними», он уже не испытывал никаких заблуждений: «Служители зависти, рабы невежества, холопы злобы, они надеялись подчинить меня гнусному и тупому лицемерию». Впоследствии, в диалоге «Песнь Цирцеи», он даст совет, каким образом среди множества собачьих пород распознать самую злую: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь по тому, что эти жалкие псы, известные уже по своему внешнему виду, гнусным образом лают на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей…»

Накопившееся недовольство окружающим невольно прорывалось наружу. Сталкиваясь с проявлениями невежества или намеренного унижения разума, Бруно с трудом сдерживался, терял осторожность. Так, однажды во время диспута в монастыре он выступил в защиту знаменитого ересиарха IV века Ария, утверждавшего тварную природу Христа. Когда один из видных богословов с пренебрежением отозвался о нем, как о человеке малообразованном и неспособном даже связно изложить свое учение, Бруно с горячностью возразил, что с логической стороны арианство выглядит не менее обоснованно, чем сочинения отцов церкви.

В монастыре все чаще вспоминали один случай. Как-то раз монахи развлекались шуточным гаданием по книге Ариосто «Неистовый Роланд»: нужно было наугад указать «вещую» строку. Бруно открыл поэму на строке, которую теперь многие воспринимали вполне серьезно: «Враг всякого закона, всякой веры…»

Кончилось тем, что в 1576 году против него было возбуждено преследование по обвинению в ереси. Собрав сведения о прошлом брата Джордано, о его речах и мнениях, следователи насчитали 130 пунктов, по которым он отступил от учения Католической церкви.

Дабы сохранить за собой свободу действий, Бруно бежал в Рим, где надеялся оправдаться. Вечный город встретил его шумным празднованием свадьбы Джакомо Буонкампаньи, незаконного отпрыска 80-летнего папы Григория XIII, с графиней Ди Сантафиоре. Однако Рим был не лучшим местом для беглых еретиков. Редкий год не был отмечен огненным спектаклем инквизиции. Так, в 1567 году был обезглавлен и сожжен бывший папский протонотарий Пьетро Карнесекки вместе с его братом; в 1568-м на костер взошли пять человек, на следующий год – еще четверо, в том числе философ и поэт Аонио Палеарио. Костры пылали в Риме и в 1572, и 1573 годах.

Бруно укрылся в доминиканском монастыре Санта Мария делла Минерва. По прошествии нескольких дней он узнал от своих неаполитанских друзей, что при обыске в его келье нашли комментарии Эразма Роттердамского к некоторым сочинениям свв. Иеронима и Иоанна Златоуста. Книга эта значилась в папском «Индексе», ибо Эразм в своих комментариях всячески подчеркивал, насколько далеко отстоят богатство и развращенность католического духовенства от обычаев и нравов ранних христиан.

Предупрежденный о том, что в Риме вот-вот готовы санкционировать процесс против него, Бруно покинул папскую столицу. С невероятным облегчением он сложил с себя монашеские обеты и сбросил монашеское одеяние.

Уйдя из тесной, сумрачной пещеры,

Где заблужденье век меня томило,

Там оставляю цепи, что сдавила