Сто страниц чистой мысли - Сергей Эдуардович Цветков

Историю можно изучать только на локальном отрезке времени и на ограниченной территории. Постижение истории человечества превосходит возможности и способности историка.

Историческое исследование не научно в строгом смысле слова ещё и потому, что это всегда и личность историка, который к тому же сам со временем становится историей.

Задача истории – восстановить ход событий, их причины и мотивы, указать последствия. Все это каждый раз уникально, не повторяемо, не воспроизводимо. Любое историческое исследование – конкретно, а не универсально, его выводы и даже методы не приложимы к изучению других исторических явлений и ситуаций. То есть оно не «объективно» в «научном» смысле слова. Историк – скорее, образованный следователь, а не учёный. И немного – художник (если он действительно велик).

История государства и история народа

Как известно, Н.А. Полевой назвал свой исторический труд «Историей русского народа» (т. 1—6, 1829—1833), в противовес карамзинской «Истории государства Российского».

Мысль понятная и достойная уважения. Однако непредвзято говоря, история народа, народная история – эти понятия по сути приложимы только к евреям, вся история которых есть сохранение, сбережение и осмысление себя как народа.

У других народов есть лишь истории их государств, правителей, изредка – обществ. Все попытки написать историю народа не имели успеха. В т.ч. и в России, где до сих пор так и не написана классическая история русского народа. Возможно, потому, что государство есть «историческое тело» русского народа, форма его исторического бытия. Мы и дня не существовали без национального государства.

Почему история ничему не учит?

Ответ очевиден: потому что это не наука.

История – это область или отрасль знания, где с некоторых (относительно недавних) пор используются научные методы, большей частью (если не целиком) заимствованные из арсенала гуманитарных и естественных наук. Иначе говоря, качество исторических знаний очень сильно зависит от состояния науки вообще.

Но хотя история и не является наукой, в целом, в рамках исторического исследования возможно добыть научное знание (то есть представить достоверную картину прошлого; опять же за многими исключениями).

Ближайшая аналогия работы историка – деятельность следователя, который также часто прибегает к помощи научных специалистов и экспертиз и работа которого неотделима от частых «висяков». А плод труда историка мало отличим от уголовного дела. По содержанию, в том числе.

Большой историк – это прежде всего Большой стиль

Умницы-греки знали, что делали, когда зачисляли трезвую педантку Клио в разряд Муз. Знали это и Карамзин, и Соловьев, и Ключевский, и Тарле (как и Гиббон, и Маколей, и Черчилль).

Действительно, история – это многолюдный роман, главами которого служат эпохи, периоды, войны, смуты, переселения и т. д. Производя отбор материала, пытаясь придать ему законченную форму, историк занимается тем же самым, что и художник, который стремится достичь наибольшей выразительности. В биографическом жанре роль художественного начала возрастает многократно.

Таким образом, проблема историка – это в конце концов проблема стиля, а проблема большого историка – проблема большого стиля.

Отсюда следует, что известные и неизвестные историки различаются всего лишь по степени художественности своих главных сочинений, и их успех или неуспех среди публики сродни успеху или неудаче писателя.

Объективность исследования

Читатель требует от историка, журналиста объективности. Требование справедливое. Но вот только насколько оно основательное?

Существует «огромный кусок правды», который израильский историк Шломо Санд назвал «имплантированной памятью»:

«Мы все рождаемся во вселенной дискурсивных полей, уже сформированных идеологической борьбой за власть предыдущих поколений. Прежде чем историк сможет овладеть инструментами для критической оценки прошлого, для задавания о нем сложных вопросов, мир его представлений о прошлом уже сложен в его голове школой, с ее часами преподавания истории, политики и даже, скажем, „уроков Библии“ в младших классах. Добавьте сюда национальные праздники, памятные дни, общественные церемонии, памятники, сериалы – все это уже влияет на способность историка смотреть на прошлое объективно. В голове человека уже лежит огромный кусок „имплантированной памяти“ о прошлом, который не так-то просто обойти, чтобы взяться за работу объективного историка» (Shlomo Sand: Die Erfindung des jüdischen Volkes. S. 40).

Иначе говоря, «объективность» всегда ограничена предрассудками воспитания, образования и вообще своего времени. И самое главное, в восприятии читателя искомая «объективность» историка всегда должна совпадать с его (читателя) предрассудками и взглядом на вещи. Иначе, «необъективность», «проплаченность», «фальсификация», «либероидный/патриотический бред» и т. д.

Когда появилась альтернативная история?

Расхожее мнение гласит: «История не имеет сослагательного наклонения».

Но это не касается исторической науки. Историки сослагают и наклоняют весьма охотно. Более того, они знают, что без этого часто невозможно понять истинный смысл и значение событий.

Не случайно первый в мировой науке опыт «альтернативной истории» находится в той же книге, которую принято считать первым историческим трудом.

Вот эта первая попытка рассчитать ход событий при гипотетическом изменении исходных условий:

«…Я вынужден откровенно высказать мое мнение, которое, конечно, большинству придется не по душе. Однако я не хочу скрывать то, что признаю истиной. Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу (речь идет о походе Ксеркса на Элладу в 480—479 годах до н.э. – С. Ц.), то никто из эллинов не посмел бы оказать сопротивления персам на море. Далее, не найди Ксеркс противника на море, то на суше дела сложились бы вот как: если бы даже и много „хитонов стен“ пелопоннесцам удалось воздвигнуть на Истме (спартанская затея оградить стеной Пелопонесский полуостров на Истимийском перешейке. – С. Ц.), то все же флот варваров стал бы захватывать город за городом и лакедемоняне, покинутые на произвол судьбы союзниками (правда, не по доброй воле, но в силу необходимости), остались бы одни. И вот покинутые всеми, лакедемоняне после героического сопротивления все-таки пали бы доблестной смертью. Следовательно, их ожидала бы такая участь или, быть может, видя переход всех прочих эллинов на сторону персов, им пришлось бы еще раньше сдаться на милость Ксеркса. Таким образом, и в том и в другом случае Эллада оказалась бы под игом персов. Действительно, мне совершенно непонятно, какую пользу могли принести стены на Истме, если царь персов господствовал на море. Потому-то не погрешишь против истины, назвав афинян спасителями Эллады. Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам, поскольку те еще не перешли на сторону мидян, и с помощью богов обратили