Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

концертному залу, другого — к оперной сцене, на которой он должен будет не исполнять божественные звуки Шопена, а сочинять жизнь как бы реальную, как бы действительную, но проникнутую таинством души, таинством, заключенным в лабиринте начертанных на нотоносце четвертей, восьмушек, шестнадцатых… Пауз, нюансов, сотен десятков условных музыкальных знаков. Кто знает, кого готовит Судьба в ребенке, долго смотрящем в окно на ползущую муху или размазывающем пальчиком разлитый по столу кисель? Кто знает?

Итак, я вспоминаю свою жизнь, как некое движение по установленному Судьбою маршруту. Судьбу почитаю за мудрость жизни, определяемую условиями и потребностями общества. Локомотив летит по определенному, жизнью продиктованному маршруту, преодолевая пургу, заносы, гололед, грозы… Бывают крушения. Но все время кажется, что за горизонтом — солнце, весна, легкий и счастливый путь. Надеешься, но знаешь, что неминуема осень — слякоть, зима — ледяное успокоение.

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Нет ничего загадочнее в жизни, чем дети. Эти существа талантливы — все и во всём! Однако трудно разгадать примитивным чувством и разумом взрослого человека особенность, неповторимость, исключительность дарования ребенка. Человек так и не научился разгадывать дары природы, заложенные в развивающемся малыше. А потом, когда тому минет первый десяток лет, когда накипь «жизни общества», его вкусы, ограниченность восприятия мира засорят, испортят натуру ребенка, доискаться до того, для чего человек родился, что в себе принес миру, человечеству нового, прекрасного и важного — трудно. Вот и пошел юноша с паспортом и «правом на место жительства» в жизнь — в учреждение, на производство, в коммерцию, в политику… Хорошие родители пытаются направить будущего наследника по выгодному, достойному пути («чтобы по крайней мере хоть заработал себе на кусок хлеба»). Это называется «устроить ребенка» — и сколько при этом происходит потерь… И не только «быстрых разумом Невтонов», но и талантливых слесарей, плотников, садоводов, дворников… Да, да, дворников!

Хотите верьте, хотите нет, но и сейчас, на склоне лет, я помню дворника одного из дорогомиловских дворов, которого мы боялись и любили. Мой отец — почтенный, уважаемый учитель (было время, когда учителей уважали!) — здоровался с ним за руку, слегка приподнимая шляпу, а мама специально для него готовила угощение, ожидая, когда тот придет в первый день Пасхи или Рождества с поздравлением. («А понравится ли дяде Косте пирог с рыбой?..») Вот какой был дворник в Дорогомилове двадцатых годов! Талант — везде талант и всегда достоин почитания и уважения. Только проявляться он должен в уготованной ему области.

Мой отец, бывший тогда заведующим школой, снимающий перед дворником шляпу, и уважаемый дворник дядя Костя, снимающий перед отцом свой меховой треух, мне всегда казались людьми в нормальных, естественных взаимоотношениях, единственно достойных и обязательных. С этого началось воспитание моего отношения к профессиям, положениям, должностям, состояниям. Это был двадцатый год! Преподанное мне отцом старался сохранить всегда, а потому с детства жил я спокойно, без понуканий, без зависти и без желания опередить соседа, «обставить» его, «догнать и перегнать», завоевать себе «положение», сделать карьеру, добиться признания, знать себе цену… и прочая, и прочая.

Мои родители не видели во мне каких-либо исключительных способностей, не гладили меня по головке, не ласкали меня, не расхваливали посторонним. Они уважали меня, мое достоинство, мои способности, какими бы мелкими или, во всяком случае, обычными они ни были. И я спокойно относился к родителям, видел в них тех, кем они хотели, чтобы я их видел — людей обычных, «как все», без претензий, честно исполняющих свой долг, свои обязанности. Честно! Законопослушно! За это воспитание я благодарен им. И примеры в памяти живы — примеры для меня драгоценные, им я старался следовать. Советую так жить и другим — это поможет каждому человеку занять своё, предназначенное ему судьбой место. Это — честно. И нет ничего постыднее человека, стоящего не на своем месте. Вот два решивших мою жизнь и мою натуру примера.

Лет девяти я пристрастился летом посещать симфонические концерты, которые давались на «Большом Сокольническом кругу», в парке «Сокольники». Билеты стоили копейки, тем более что места, на которые я рассчитывал, были самыми дешевыми, в последних рядах. Однажды я увидел, что в ближайших к оркестру рядах освободилось много мест, и в перерыве рискнул пересесть на них. Через некоторое время ко мне подошла толстая, как сейчас вижу, в грубо связанной кофте особа (хотел написать «женщина», да не рискнул). Уличив меня в том, что я сижу не на своем месте, она схватила меня за руку и потащила в комнату дежурного милиционера. Там меня обвинили в хулиганстве, составили протокол и потребовали документ. В то время все школьники носили с собой удостоверения, так что личность моя была опознана.

Второй акт этого события происходил у нас дома. В дверь постучал милиционер, предъявил отцу протокол и потребовал штраф за то, что… «Ваш сын учинил такого-то числа хулиганский поступок на Сокольническом кругу во время гуляний». Что делает отец? Берет из ящичка-шкатулки деньги, платит штраф и квитанцию, полученную от милиции, кладет туда, где раньше были деньги. Ни отец, ни мать (лучше сказать, ни папа, ни мама) мне никогда не задавали по этому поводу ни одного вопроса. Вот таких родителей я люблю до сих пор, хотя они умерли полвека назад.

А вот другой пример, более значительный в моей жизни. Шести-восьмилетним мальчиком я увлекся церковным богослужением. Вероятно, это было влиянием няньки, а может быть, и того, что мой дедушка был митрофорным протоиереем в церкви Боголюбской Божьей Матери, что на Варварке. Это было далеко от нас, поэтому с дедом я виделся редко. В церквях мне нравились свечи, иконы, песнопения, нравились обряды со всегда точно выполняемыми мизансценами. Я любил, встав в 6 утра, пойти по заваленной снегом Москве в маленькую церквушку, что была у Брянского вокзала, взяв ключ от колокольни у псаломщика, долго раскачивать язык огромного колокола и, наконец, ударить! (Почему-то мне всё разрешалось, и мне всё доверяли.) Внизу, среди белых сугробов, появлялись черные фигурки стариков и старух, идущих к ранней обедне. Я сходил вниз, облачался в стихарь и, умея тогда читать по-церковнославянски, брал молитвенник и смело, звонким голосом на всю церковь читал «часы». Это была литургия, в которой каждый из участников знал, что и когда надо произносить, какие делать переходы, как надо друг с другом общаться. Театр! И я — действующее лицо.

Но отец мой был заведующим Единой Трудовой Советской школой и учителем русского языка. Естественно, что его однажды вызвали в соответствующие «руководящие органы»