Дочка (не) Аристократка. Невинность за жизнь брата. 18+ - Арий Родович

держу его внутри, как обхватываю, как могу «сжаться» и «раскрыться» по команде. Это мой козырь, моя сцена. Я начала двигаться — не быстро, а правильно: меняла угол, рисовала тазом восьмёрки, уводила себя то вперёд, то назад; пульс совпал с его, и на миг мне показалось, что мы — одно целое. Я держала ладони на его груди, чувствовала под пальцами плоть и силу; смотрела прямо в лицо — и ловила взгляд, больше похожий на взгляд зрителя, чем участника. Он изучает меня. Значит — ценит. Значит — запоминает. Запоминай. Запоминай меня всю, я для этого сюда и пришла.

И всё равно — в глубине — мелькнуло то самое: ему как будто снова стало тесно в этой позе. Я улыбнулась — и пошла глубже.

— Хочешь… по‑другому? — спросила я одними губами, почти без звука.

Не дожидаясь ответа, поднялась на колени, повернулась боком, потом — животом к спинке дивана. Оперлась ладонями, приподняла таз — так, чтобы он понял, чего я прошу, что я готова. Боль — тонкая и горячая — лизнула нервное кольцо, попыталась стать паникой, но я была готова: дышала ровно, помнила, как отпускать, как доверить телу сделать шаг дальше. Я провела рукой по его стержню — смазала слюной и теплом, которые мы уже вдвоём добыли; другой ладонью направила, помогла. Он вошёл. Тугим, тяжёлым толчком. Внутреннее кольцо сопротивлялось — и от этого сопротивления понадобилось ещё. Я выдержала. Выдохнула. И тепло проросло вглубь, смешавшись с прежней сладостью. Он хрипнул — первый настоящий звук, не сдержанный, не ровный. Пальцы впились в мою талию, движения стали короче, грубее, как будто в нём наконец проснулась жадность, которую я хотела вытащить.

Вот, — радовалась я в этот странный, больно‑сладкий миг. — Значит, до меня ему никто так не отдавался. Значит, это — мой штрих. Запомнит. Вернётся за этим. За мной.

Он работал жёстко, уверенно; я держалась — то расслабляясь, то сжимаясь, ловя волны, переводя боль в жар. Кожа на ягодицах горела от его ладоней; щелчок по правой щеке — короткий, как знак: «так», ещё один — на левой — «хорошо». У меня дрожали колени, но я стояла — опиралась, шептала «да», «ещё», «как хочешь». Он, кажется, и услышал моё «как хочешь».

Легко сдвинул меня вперёд, в один рывок вытащил себя — и тут же вернул в другой вход. Я ахнула — от резкой смены чувств, словно меня резко бросили в прохладу и тут же сунули обратно в кипяток. Он начал менять меня, как музыку — то туда, то обратно: плоть привыкала — и тут же училась заново, каждое «туда» было ударом, каждое «обратно» — распусканием. Я терялась и находила себя раз, два, три; пот на висках стал солёным дождём, волосы прилипли к шее, пальцы скользнули по лакированной спинке дивана. Боже, какой он сильный. Какой требовательный. Это ведь и есть страсть: когда мужчина делает с тобой всё, что хочет, потому что ты — его. Его женщина. Его выбор.

Он притянул меня за талию, развернул, уложил снова на спину — будто собирался поставить последнюю точку. Вошёл одним глубоким толчком, упёрся так, что мне захотелось вцепиться в него зубами. Я обняла его ногами, не давая уйти; ладонями — за плечи, чтобы чувствовать мышцы под кожей, — и запела тихо, в голосе только воздух: «да… да…». Он ускорился, и мир стал короткой, жёсткой дробью — раз‑раз‑раз, глубоко, в самую середину. Я услышала в своём горле незнакомый мне звук — низкий, тянущийся, как струна, — и удивилась, что это — мой. Он сжал меня сильнее, вошёл ещё глубже — и замер ровно на миг, на ту долю между «было» и «есть», где распадается привычное.

Тёплая тяжёлая волна расплескалась во мне — густо, ощутимо. Я улыбнулась сквозь дыхание. Эта улыбка была не про удовольствие — про победу. Он оставил это во мне. Специально. Это знак. Так делают мужчины его круга, когда выбирают. Пусть не жена сразу — я знаю, как это у них бывает, — но женщина в доме, своя, под крышей, с возможностью учиться, одеваться, жить… Он не станет рисковать — он умный, он даст и на «если надо», но я не стану. Я не стану. Я понесу. Он сам захочет. Он же… он слушал меня телом. Он выбрал меня телом.

Я ещё держала его между коленей, ловила остаточные толчки, а в голове уже выстраивалась короткая жизнь впереди: комнаты с высоким потолком, женщина у зеркала — это я — учится правильным словам; рядом — он, строгий и тёплый; иногда — его жёны — and so what? Я уместная, я удобная, я — радость, к которой возвращаются. Я же всё показала. Я дала ему всё.

Он выскользнул, уже отстраняясь, в два шага отошёл к столу, налил воды и сделал глоток. Двигался так же спокойно, как снимал с меня платье: будто всё произошло строго по плану. Его лицо снова стало ровным — нейтральным, как в зале, где люстры отражались в бокалах. Ловко застегнул верхние пуговицы сорочки, чуть поправил манжеты.

Я лежала, распахнутая, дыхание постепенно выравнивалось. Внутри было тепло — настоящее, тяжёлое, как печать. Я улыбнулась. Теперь он не сможет меня забыть. Теперь он вернётся. Он уже — во мне.

Он повернулся, достал бумажник. Пальцы ловко вытащили несколько купюр. Он бросил их на край кровати — так же спокойно, как сдёрнул молнию.

— Возьми.

Я моргнула. Не сразу поняла.

— Что?.. Зачем?..

Он улыбнулся — не глазами.

— Ты старалась. Я — тоже. Всё честно.

Слова вошли как игла. Я, кажется, даже не взяла деньги сразу — уставилась на них, как на гадость в тарелке.

— Но я… я не…

— Не простолюдинка? — он чуть вскинул бровь. — Не из трущоб? Девочка, девочка… Ты правда думаешь, что мы не видим?

Он подошёл ближе. Махнул рукой — так, будто объясняет очередные инвестиции сотруднику.

— Хочешь — дам тебе бесплатный совет. Расскажу, как ты выглядела сегодня на балу. Когда ты думала, что никто не смотрит, ты стояла у колонны и ела канапе с чёрной икрой. Четыре штуки подряд. Смешно сжимая губы, как будто крадёшь конфеты из магазина. Ты даже не заметила, как на тебя смотрели. Мы — люди, привыкшие к роскоши, — замечаем всё. И смеёмся так, чтобы ты думала, что мы улыбались тебе дружелюбно.

Я