Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

– Ладно, я уж отнесу, – лицемерно-самопожертвенным тоном сказал я ребятам и по скрипучей лестнице медленно поднялся во второй этаж богородицына дома.

Толкнув дверь, я вошел в комнату, где жила Валя.

– Вот, вы уронили, нате, – насупившись от смущения, сказал я ей.

– Спасибо, мальчик.

Она спокойно взяла зеркальце и посмотрелась в него, словно проверяя его сохранность. Две ее подруги, сидевшие на диване, уставились на меня так, будто я очень смешной, но они не смеются только из вежливости.

Я успел оглядеть комнату. В углу высилась железная печь – большая, черная, круглая, как паровоз, вставший на дыбы. В комнате было много веселых вещей. На столе стояла большая лампа в виде китаянки, в руке китаянка держала розовый зонтик, служивший абажуром. Над диваном висел плакат, где были изображены две клячи, запряженные в телегу. На телеге лежали всякие товары, часть товаров валялась вдали на дороге, – видно, возница растерял их. Сам возница был желтый несимпатичный человек с ехидными зелеными глазами и в лазоревой кепке, на козырьке которой было написано: «Плохой кооператор». На лбу одной лошади было написано «Усушка», на лбу другой – «Утруска». Под копытами был напечатан стишок, который я сразу запомнил:

От этих лошадок не жди, друг, добра,

Давно их на бойню отправить пора!

Но если кооп славно дело ведет —

Ему потребитель хвалу воздает!

Действительно, сбоку в овале было нарисовано крыльцо кооператива; на крыльце стоял красный мужчина с широкой счастливой улыбкой и фиолетовыми глазами; ему благодарно жал руку голубой бородатый крестьянин.

Очевидно, я дольше, чем надо, находился в комнате, потому что одна из Валиных подруг вдруг фыркнула, за ней другая, – и я поспешно вышел из комнаты и побежал вниз по лестнице. За спиной я услышал уже несдерживаемый смех. Смеялись все трое.

Валя была обыкновенная, простая девочка. Но только такая ли уж простая?

Летом, под вечер, когда на дворе богородицына дома становилось тихо, безлюдно, любила она одна сидеть на шатких перилах веранды, глядя куда-то вдаль. Впереди был огород, за ним болотистое кочковатое поле с круглым прудом, в котором нельзя было купаться – пруд служил свалкой. Дальше, за полем, за прудом, за низкой волнистой стеной кустарника, разливался закат, розоватый и неуютный. «И куда она смотрит?» – думал я, украдкой глядя на Валю из окна теткиного дома. Мне хотелось пойти к ней на веранду, сесть рядом и смотреть вдаль и видеть то, что видит она.

Но я был робок, застенчив с девчонками, да и какими глазами она посмотрит на меня, если я подойду к ней? Зачем это делать?

Мне становилось грустно, и я шел к своему приятелю, все к тому же Кольке Мотовилову. Жил он через три дома от меня. В прихожей Колькиного дома были сложены дрова и какие-то бочки, а на стенке торчали ветвистые оленьи рога, прибитые в стародавние времена для того, чтобы вешать шапки. Но шапок на рогах не висело – рога служили насестом: по вечерам на них всегда сидели четыре рябые курицы, а на самом верхнем отростке восседал рыжий петух; по утрам он кричал на весь дом.

Кольку я неизменно заставал в чердачной каморке. Он сидел там и читал что-нибудь вроде «Пещеры Лейхтвейса» или Ната Пинкертона в выпусках – такие книги мы доставали на барахолке.

– Читал, как он Генриетту спас? – первым делом обращался ко мне Колька.

– Нет, я до этого выпуска еще не дошел, я только «Таинственное убийство под куполом цирка» прочел, – сознавался я.

– Ну, это что! Это я давно читал, ничего особенного, – презрительно говорил Колька, – под куполом всякий может. А вот это книжка так книжка!

И он показывал мне ядовито-желтую обложку, где был изображен красивый мужчина на коне и написано: «Дон Рамильо – благородный бандит. Выпуск 15».

– А как он ее спас? – любопытствовал я.

В ответ Колька начинал читать:

– «„Нет! Я не дам погибнуть тебе, прекрасная Генриетта!“ – воскликнул дон Рамильо и кинулся к горящей гациенде. В толпе мятежников-пеонов послышались трусливые крики ужаса: презренные приспешники коварного злодея метиса Хуареца знали, что восьмизарядный кольт благородного бандита дона Рамильо не знает промаха…»

Дочитав выпуск до конца, мы некоторое время сидели ошеломленные, подавленные. Нет, пожалуй, не стать нам никогда такими, как дон Рамильо. «Положим, у меня храбрости хватит, – думал я про себя. – Но зачем она здесь?.. Где здесь гациенда, где пеоны-мятежники?»

– Здорово он этого Хуареца-то кокнул, – начинал Колька. – Так и надо!

– И я бы так сделал, – говорил я. – Колька, а кто эти пеоны?

– Там вначале написано, что они сахарный тростник собирают; вроде как рабочие.

– А из-за чего они взбунтовались? – спрашивал я.

– Этого не написано. Ну взбунтовались и взбунтовались.

– А может, им плохо очень было, так они из-за этого? Вот у нас до революции рабочим плохо было, все и взбунтовались против буржуев.

– Так что же, по-твоему, дон Рамильо вместе с буржуями был? – возмущенно говорил Колька.

Получалось очень странно: такой благородный бандит – и помогает буржуям. Мы начинали строить догадки, но ни к какому выводу не приходили. В зарубежных делах мы с приятелем разбирались плохо. С одной стороны, мы знали, что там царят капиталисты, а бедным людям живется тяжело, с другой стороны, нам случалось читать приключенческие книги и смотреть иностранные фильмы, герои которых носились на автомобилях по гладким дорогам, мчались в экспрессах, выкидывали разные веселые трюки в тавернах – одним словом, жили неплохо. Если эти герои и были бедны, то к концу фильма они становились богатыми.

Без названия

– Идем радио послушаем, – предлагал иногда Колька.

И мы шли к Мериносихе.

Вдова Мериносова жила в том же доме, где и мой друг. У нее было радио. Детекторный радиоприемник сделал ее сын, электротехник. Хороший простой человек, он работал на фанерной фабрике и почти никогда не бывал дома. Встречала нас всегда сама Мериносиха.

В ней поражало невероятно длинное, какое-то сплюснутое лицо; у обыкновенных людей такие лица бывают только тогда, когда смотришь на них сквозь стеклянный сучок. Есть такие стекла, отлитые плохо, они искажают наблюдаемый сквозь них предмет. Так вот, физиономия Мериносихи была искажена в длину, и, глядя на нее, невольно хотелось разбить какое-то несуществующее стекло и увидеть ее наконец по-настоящему.

Но не в лице дело. Это была скверная женщина, сплетница. Она никого и ничего не любила, в том числе и советскую власть. Но и советскую власть она