Перед лицом закона - Иван Абрамович Неручев

Следователь похвалил Рихтера и заверил, что его чистосердечность в дальнейшем сослужит ему добрую службу, смягчит вину.

Так и остался дневник на руках у Петрова.

— Насколько мне помнится, вами, товарищ Петров, занимался следователь Светлов, — заметил прокурор.

— Формально — да, а на деле следователь был другой, кажется Чугуев.

— Тогда ясно: Чугуев — практикант, правда башковитый, но… А почему вы не проявили настойчивости, не пошли дальше?

— Много было всяких забот, и потом решил, что успею — вручу дневник на суде.

Курский и прокурор внимательно выслушали Петрова, его предварительная информация сулила много нового, интересного. Курский поблагодарил свидетеля и попросил наведаться в трибунал денька через три, он постарается к тому времени сделать все необходимое.

Петров явился на четвертый день. При повторной встрече, на которую Курский снова пригласил прокурора округа Прохорова, Курский сказал:

— Что ж, на мой взгляд, ценный дневник, веришь каждому слову. Оставьте его нам, товарищ Петров, и мы решим, как лучше поступить с ним. Мы — это поначалу я и вот присутствующий здесь полковник, прокурор округа… Надеюсь, вы помните…

— Да, да, вы нас знакомили, — отозвался Петров.

— Потом, если мы положительно отнесемся к вашей инициативе, окончательно вопрос будет решен в судебном заседании… Кстати, все здесь присутствующие будут в разных, так сказать, амплуа принимать участие в предстоящем процессе… Итак, товарищ Петров, можете положиться на нас, оставить нам «исповедь» Рихтера.

— С большим удовольствием: цель моего дальнего путешествия вполне оправдана, во всяком случае на теперешнем этапе…

Петров, покидая кабинет Курского, чувствовал себя, что называется, на седьмом небе: он добился своего, он был уверен, что дневник Рихтера произведет впечатление на судью, на прокурора, на всех, кто соприкоснется с исповедью молодого, еще не до конца испорченного жизнью немца.

Курский отпустил заседателей на обед. Да и им с прокурором пора направиться в столовую. Александр Иванович бережно положил дневник в сейф.

Прохоров спросил:

— Вы в самом деле пришли в восторг от дневника этого Рихтера или польстили Петрову за его добрую инициативу?

— Вы же не раз имели возможность, Аким Николаевич, убедиться, что любая лесть мне чужда. — Закрыв сейф, Курский продолжал: — Знаете, как я определил бы значение этого ценнейшего документа — он телескоп и микроскоп в наших руках. Для вас как будущего государственного обвинителя, для меня как председательствующего в процессе огромного правового и политического звучания — это второй обвинительный акт, исходящий от немца, видимо самого близкого человека главной фигуре процесса — генералу фон Дейчу. Дневник дает возможность посмотреть на материалы дела изнутри, проникнуть в доселе нам малодоступные или совершенно неведомые фашистские тайники. Рихтер никого не обвиняет и в то же время обвиняет, никого не оправдывает и в то же время оправдывает. Он рисовал, живописал то, что видел, что радовало и волновало, больше волновало и даже гневило его молодое, кажется, горячее сердце…

— Даже… вот как!

— Именно так… Я постараюсь для вас лично перевести дневник на русский, и убежден, что вы, Аким Николаевич, не оторветесь от него и так же, как и я, мысленно похвалите Петрова за настойчивость… А сейчас я не понимаю вашего скептического отношения к дневнику!

— Что ж, Александр Иванович, буду откровенен. Я беседовал о дневнике со Светловым, знакомился с материалами дела, и мы пришли к единодушному мнению, что преступники изобличены достаточно. В деле мы не видим никаких огрехов, думаю, что и вы их не найдете…

— Как сказать, Аким Николаевич! Изъяны есть, есть… И у меня порой даже возникал неприятный для вас вопрос: «А не направить ли дело на доследование?»

— Ну, ну, Александр Иванович, изволите шутить или хотите понудить меня разделить ваши восторги относительно дневника? — Прохоров всерьез не принял заявление Курского о доследовании дела, добродушествовал.

Курский более твердо повторил свое заявление, но тут же добавил:

— Дневник сработал в вашу пользу и успокоил меня по поводу этих самых изъянов… Кстати, вы не поинтересовались, — ваши товарищи, те же Светлов и Чугуев, читали дневник?

— Как же они могли его читать, не зная немецкого?..

— Как же они могли, не зная, что содержится в дневнике, с такой легкостью и бездумностью отвергнуть его?!

— Ладно, Александр Иванович, не будем спорить, не будем гадать. Давайте, дорогой, перевод. Видно, с вами ничего не поделать: решающее слово ведь за судом. — Прокурор радушно улыбнулся.

Курский ответил ему такой же улыбкой.

— Вот и отлично! — сказал он. — Будем считать, что на данном этапе высокие договаривающиеся стороны достигли некоторого единодушия…

— Считайте, что полного единодушия. Маслом каши не испортишь. И потом, меня покорил ваш довод — посмотреть на это дело изнутри…

— Я рад, что вы уловили суть. В связи с этим я хотел бы позволить себе немного лирики. Читая записи Рихтера, я подумал: очень многие ведут дневники, и они порой полезны. Ведут их и некоторые медики. Пишут о себе, о своей работе, великолепно пишут. Вспомните хотя бы доктора Вересаева, педагогов Макаренко и Ушинского. Отлично писал о судебных деятелях знаменитый Кони. У нас уже образовался внушительный отряд работников суда и прокуратуры. А где их впечатляющие литературные труды, такие, которые захватили бы нашего читателя, помогли бы ему понять, как мы живем, работаем, какие преодолеваем трудности, что мы за люди, кому партия доверила решать судьбы граждан в сложных ситуациях, часто при острейших жизненных конфликтах? Нет таких трудов, не считая отдельных выступлений случайного характера. Я ратую за коренной перелом в этом важном деле. Убежден, что он наступит. И тогда наши люди перестанут всех юристов стричь под одну гребенку — независимо от рода их деятельности (адвокаты, судьи, прокуроры, следователи, юрисконсульты) именовать прокурорами…

Прохоров засмеялся:

— Уж не ревность ли тут?

— Не понимаю.

— Ревнуете к нам, прокурорам! Народ, кроме нас, никого не знает и знать не желает?

— Шутите, Аким Николаевич! И зря смеетесь. Я ничего смешного и тем более завидного не нахожу в правовом невежестве, в возмутительном правовом нигилизме. Горькое положение! К слову сказать, его поддерживают иногда некоторые борзописцы. До войны на моем пути встретился некий делец. В адвокатуре ему не повезло, пролез в печать. В каждой его работенке (он называл свою писанину рекламно — «судебными очерками») красной нитью проходило «ячество», тошнотворное самовосхваление: «Я прибыл… я был встречен с должным вниманием… я проник в душу… я понял… я разъяснил…» А все те, кто трудится на ниве правосудия, крайне занижены, где-то тускло мелькают на задворках. И что особенно возмущает — это наша дремотность, равнодушие к подобного рода фокусам и поделкам…

— Конечно, о ревности я пошутил.