Под знаменем большевизма. Записки подпольщика - Владимир Александрович Деготь

перехода через румынскую границу требовался специальный паспорт с визами румынских властей. Перед австрийской границей в поезд вошли румынские жандармы и начали отбирать у пассажиров паспорта. Когда я показал мой паспорт, они были крайне удивлены, как я сумел попасть по такому паспорту в Румынию. Видя, что я не понимаю по-румынски, один из них обратился ко мне на французском языке со словами:

— Вы должны сойти. Возьмите свои вещи. Вы арестованы, так как вы не имеете паспорта.

Я вышел из вагона, и поезд ушел. Дежурный офицер спросил меня, кто я и почему приехал нелегально в Румынию. Я ответил ему, что я дезертир, боясь сказать, что — политический. На это он мне вежливо сказал, что завтра меня отправят обратно в Россию, т.-е. выдадут русским жандармам. Я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги: я уже видел себя в русской тюрьме, в одиночной камере… Однако, все обошлось благополучно. Откуда-то появившийся русский посоветовал мне предложить румынскому жандарму 20 франков за позволение ехать дальше. Мне как-то не верилось, что офицеру, украшенному орденами и золотыми нашивками, можно было предложить 20 франков. С краской на лице я предложил ему деньги, которые он спокойно взял и сказал, что со следующим поездом я могу продолжать свой путь.

Через несколько часов я сидел в поезде, который быстро мчал меня к австрийской границе. На границе ко мне подошел начальник жандармерии, одетый в штатское платье, и потребовал паспорт. Когда я показал ему свой паспорт, он закричал:

— Как вы смели к нам приехать с таким паспортом?

Я попробовал об’яснить ему, что еду в Париж и что ему должно быть все равно, так как я здесь не останусь. Но он продолжал кричать:

— Завтра же утром я отправлю вас в Россию. Мы знаем, что сюда приезжают все анархисты-революционеры!

Меня арестовали. Утром снова предстал передо мной жандарм с тем же криком. Тогда я решительно стал протестовать против моей отправки в Россию, говоря, что так как я приехал из Румынии, то меня должны туда и отправить. Я хотел выиграть время, думая, что в Румынии мне, может быть, удастся откупиться и найти другой путь во Францию.

— Хорошо, — сказал он, — я отправлю вас туда, откуда вы приехали.

К вечеру я опять был в Румынии, в той же комнате и перед тем же офицером, который взял у меня 20 франков. Когда меня ввели к нему, я увидел какого-то штатского человека, перед которым офицер держался «в струнку». Он по-румынски доложил, кто я и почему здесь. При его докладе штатский все время пристально смотрел на меня. Затем он заговорил со мной по-французски. Он старался успокоить меня, обещая не выдавать России и сделать все, чтобы я мог спокойно доехать до Парижа, и предложил мне переночевать в гостинице или в жандармских казармах. Я последовал его совету и отправился в казармы, где все отнеслись ко мне очень внимательно и заботливо.

Около 10 часов утра меня разбудил жандарм и сообщил, что полковник ждет меня на вокзале, в вагоне 1 класса. На вокзале я нашел полковника с каким-то господином. За стаканом кофе он сообщил мне, что в 2 часа я могу ехать, что он едет со мной лично, чтобы там переговорить с австрийским шефом и устроить мою дальнейшую поездку во Францию. Он просил меня быть на вокзале к 12 часам.

К назначенному часу я был на вокзале, где в зале I класса увидал моего полковника с его женой и какими-то дамами и штатскими господами. Стол был накрыт для обеда.

За обедом полковник обратился ко мне с вопросом, как мне жилось в Сибири?

— Почему вы думаете, что я из Сибири? — изумился я.

— Странно, — проговорил он, — с вашей стороны думать, что мы, румыны, можем выдать русских политических. Вы наверное знаете, как мы поступили с матросами, восставшими на «Потемкине». Мы ни одного из них не выдали русскому правительству, только броненосец был возвращен обратно. А в вас я сразу узнал не дезертира, а русского революционера.

Я почувствовал, что все это спрашивается без всяких задних мыслей, из любопытства, и рассказал ему, как жил в Сибири. Особенно изумились женщины, когда узнали, что я оставил в Сибири жену с маленьким ребенком.

Полковник оказался очень интеллигентным человеком, хорошо знавшим нашу русскую литературу, любил Горького и Толстого.

В 2 часа прибыл поезд; мы с полковником сели в вагон и покатили.

В дороге полковник неожиданно предложил мне 200 франков. Я решительно отказался их взять. Полковник обиделся и высказал предположение, что я не беру у него деньги потому, что он жандармский офицер. Я поблагодарил его за то, что он уже сделал для меня, и об’яснил, что у меня в Париже есть друзья, а до Парижа денег у меня хватит.

— Тогда дайте мне слово, — сказал он, — написать мне, когда вы благополучно доберетесь до Парижа и когда жена ваша проберется к вам. Я знаю, что переписку со мной вы вести не будете, так как я жандармский полковник.

Я обещал ему написать и слово свое исполнил. Очень жалею, что забыл его фамилию и название той пограничной станции, где мы с ним встретились.

В дальнейшем я благополучно добрался до Берлина, а оттуда — в Париж.

В эмиграции

В Париже я отправился на Габлен, где находилась русская библиотека. Путь мой продолжался около часа. В вагоне, переполненном французами и француженками, шумно болтавшими между собой, я почувствовал себя так хорошо, что мне хотелось от радости плясать. Я знал, что я свободен, нахожусь в том городе, где находятся тысячи-тысячи русских политических, среди которых скоро увижу друзей…

Библиотека находилась во дворе. Я поднялся по узкой и грязной лестнице в большую комнату, которая была наполнена читавшей и мирно разговаривавшей между собой публикой. С какой радостью я услышал, наконец, русскую речь! Первым, кого я встретил из большевиков, был товарищ по прозванию «Исаак Косой». Мирон — библиотекарь, хотя и был тогда меньшевиком, встретил меня удивительно хорошо. Товарищи, прежде всего, временно устроили меня на квартире.

На другой день я отправился к тов. Каменеву, который оставался в Париже. Ильич и Зиновьев жили тогда в Швейцарии. От Каменева я узнал, что делается в партии. Вместе с ним мы отправились к товарищу Николаю Васильевичу Кузнецову (Сапожкову), секретарю заграничного бюро ЦК. Он встретил меня просто, по-товарищески. Он был москвич, интеллигент; жил переводами и разного рода перепиской.

На следующий день меня пригласили на