Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин

Если у партийца была вера в друга, подобная вере Филатова в Яковлева, он мог заявить, что берет его на исправление под свою личную ответственность. У такого ручательства были, конечно, свои риски: могло произойти обратное ожидаемому и ручавшийся мог сам упасть в ту яму, в которой был его подопечный. Филатов был знаком с этими рисками, но верил в друга. Однако в других глазах это было чуждо большевизму: «У него есть нехорошие черточки каких-то странных традиций». Помогал бы Филатов Яковлеву, если бы тот не был рабочим? – спросили Филатова в 1929 году. Тот ответил: «Если бы я его знал таким, каким он есть, возможно»[1777].

«Между прочим, – заметил Филатов, – Яковлева на поруки хотели взять и другие коммунисты – Колюжный, например, который не оппозиционер»[1778]. Колюжный, в свою очередь, считал, что во всем виноват сам Филатов и поэтому, может быть, тот так заботится о друге. Яковлев, в его версии, вначале был за линию ЦК, но Филатов заявил, что «пришла пора». Он «перетащил Яковлева на свою сторону», и тот «с этих пор стал ярым оппозиционером. После того они на меня стали говорить, что я их выдал, и стали меня чуждаться»[1779]. «Яковлева к себе не перетаскивал», – отпирался Филатов[1780].

Филатов: Яковлев не может быть контрреволюционером, здесь ошибка.

Голос с места: Яковлев сознался, что печатал.

Филатов: Тогда здесь противоречие. Я ничего не понимаю. Львов говорил, что он не сознался, а вы говорите, что сознался.

Взглянув в свои записи, Тюлькин внес необходимую справку: «25 февраля 1928 Яковлев сознался во всем, что он распространял литературу и печатал и прочее». «ГПУ, по-твоему, царская беда», – комментировал Фельбербаум с места. «Филатов забывает, что нельзя смотреть на ГПУ как на царский застенок», – закрыл вопрос Кликунов.

Заступаясь за Яковлева, опрашиваемый подчеркивал разницу между двумя мировоззрениями: своим и допрашивающих. Филатов конструировал для себя политическую идентичность – пролетарский боец – вне институтов, которые отвечали за выработку политического кредо. В его версии реальности он и Яковлев были пролетариями до мозга костей, преданными революции. Филатов чуть было не проговорил вслух: притесняя нас, вы издеваетесь над рабочим классом. Он прибегнул к двум аналогиям: между старым большевиком-жертвой и Яковлевым (и, конечно, самим собой), а также между царскими жандармами и ОГПУ. Дихотомия, предложенная Филатовым, – мученик против мучителя – не имела ничего общего с дихотомией, которую пыталась выстроить проверочная комиссия между генеральной линией и оппозицией.

Опять в центре внимания оказывался демократический централизм: существовала ли прямая связь между большевиком и правдой или было необходимо посредство партийных институтов? Филатов игнорировал то, что для партпроверкомиссии было главным: коммунист не может вывести себя из сферы влияния партийного идеологического аппарата. Филатов же заявлял: «Я ничего не потеряю, если партии угодно будет меня исключить»[1781].

Возникло подозрение: «Как активный член оппозиции <…> имел разговоры с членами партии, чтобы привлечь их на сторону оппозиции». Филатов манипулировал друзьями, что повлекло за собой вопрос: заряд Яковлева – не принадлежит ли самому Филатову?

А вот и соответствующее обращение: «В последний час сознайся, т. Филатов, что ты нахально врешь о работе Яковлева. У вас совпадают взгляды, и разница в том, что один в ГПУ, а другой вывернулся. Больше принадлежит вина не т. Яковлеву, а т. Филатову, тем паче предлагали подписать платформу. Мы требует полной искренности, и должны требовать ее, т. к. наша ячейка единая часть партии».

Тут в протокол вписана убедительная просьба: «Глубже всмотрись и выведи для себя вывод – согласен ли с партией или нет».

Но никакую вину Филатов на себя не брал. «После вопросов выступающих очень тяжело сказать Вам что-либо. <…> Я убеждал Вас, что не был членом оппозиционной фракции и не буду впредь. Многие подмечали на связь нас с Яковлевым, я с уверенностью могу сказать, что он не виноват, и думается, право, ошибочно человек попал, а руководителем Яковлева никаким никогда не был»[1782].

Попытки вызвать Филатова на сотрудничество с обвинением закончились ничем. Встретив незнакомую до сих пор форму сопротивления, поставленная ею в тупик, партпроверкомиссия переписала опасный для нее текст уклончивого свидетельства в нечто более приемлемое. Объявленный неспособным к мысли, Филатов не оставил соперникам выхода, кроме как говорить от его имени на собрании ячейки. Члены комиссии использовали свой авторитет и начали обобщать. Кликунов слушал обвиняемого, сравнивал его слова с поступками, со сказанным и сделанным другими членами ячейки и получил желаемый результат: сконструированную искусственно идентичность отступника, которого можно привлечь к ответственности. Хотя Филатов отрицал отношение к Троцкому или Зиновьеву, слишком многое из того, что он делал и говорил, было похоже на то, что делали и говорили другие виновные. «Филатов скрытый оппозиционер, – суммировал Кликунов. – Он пишет о водке, о жилстроительстве, а голосует целиком за оппозицию. Предлагаю подтвердить постановление бюро [об исключении]».

Специально пришедший на партсобрание Тюлькин предпринял последнюю попытку убедить обвиняемого принять предложенный ему диагноз: «Здесь дело в том, что Филатов и сейчас оправдывает Яковлева, который сейчас сидит в тюрьме как контрреволюционер. Пусть он в заключительном слове скажет подробно, почему он оппозиционер».

Но Филатов упорствовал: «Мне приклеивают ярлык скрытого [оппозиционера], говорю, что оппозиционные настроения у меня остались, что тут скрыто?» А затем обратился к присутствующим с противоположным заявлением, как ни в чем не бывало: «Рассматривать меня как оппозиционера нельзя». И завершил отчужденным тоном: «Вы сейчас будете голосовать, подумайте, будет ли польза меня исключить из партии».

К великому недовольству Тюлькина, Кликунова и остальных, Филатов ни на сантиметр не приблизился к принятию отведенной ему роли. Признание, пусть самое небольшое, и покаяние, пусть совсем поверхностное, привели бы к тому, что «я» рабочего-революционера, которое он защищал, улетучилось и официальный язык тотчас заполнил бы вакуум. Говоря о себе языком проверочной комиссии, обвиняемый только подтвердил бы обвинение. Но Филатов отказался идентифицировать себя так, как ему было указано. Противодействуя дихотомии между официальной позицией и оппозицией, он искал свой собственный голос, который не обязывал бы его занять четкую сторону, хотя и заимствовал что-то от обеих. На короткий, но захватывающий миг Филатов сумел высвободиться из строгой матрицы официальных категорий.

Сто пятьдесят студентов проголосовали за исключение Филатова из партии – против двадцати, которые голосовали за строгий выговор. Через наказание, которое он получил, но более всего через стенограмму допроса, разосланную в копиях по сибирской парторганизации, Филатов все-таки стал «оппозиционером». Важная часть работы проверкомиссии была текстуальной: будущее поведение Филатова будет рассматриваться через призму стенограмм ее заседаний и мнений, высказанных на них. 20 марта 1932 года он будет арестован, обвинен по