Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин

он откровенно раскаивается в них, сожалеет о них, тем самым принижая себя в глазах товарищей, что для них поучительно, тогда как, стараясь скрыть свои слабости, он может вызвать их возмущение.

Неудахин, еще один оппозиционер, находившийся в зале, попытался превратить достаточно оригинальную аргументацию Николаева в общую базу всех отречений: «Я был сам в оппозиции и знаю, что с тех пор, как Николаев заявил об отходе, он отошел действительно».

Николаев и Неудахин намекали на то, что сторонникам большинства ЦК просто никогда не приходилось бороться с соблазном. Николаев соблазнился, но ныне, придя в себя, развил иммунитет к оппозиционной лихорадке. Эта нестандартная защита ставила под сомнение постулат Кликунова, что, мол, оппозиционер – навсегда оппозиционер. Только Неудахин, переживания которого были чем-то похожи на опыт Николаева, мог идентифицироваться с обвиняемым и судить о нем с настоящим пониманием дела.

Николаев отсылал к следующему эпизоду партийной истории: 4 ноября 1917 г. Рыков и Ногин подписали заявление во ВЦИК, говорящее о необходимости «образования социалистического правительства из всех советских партий… вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет народных комиссаров… Нести ответственность за эту политику мы не можем и поэтому слагаем с себя перед ЦИК звание народных комиссаров… Мы уходим из ЦК в момент победы… потому, что не можем спокойно смотреть, как политика руководящей группы ЦК ведет к потере рабочей партией плодов (своей) победы»[1794]. Вскоре Рыков и Ногин признали свою «ошибку» и им позволили продолжить работу на руководящих государственных должностях – Николаев видел в этом эпизоде из партийной истории прецедент, подтверждающий его правоту.

Озадаченный таким «софизмом», Кликунов поспешил развенчать столь нестандартную герменевтику. Не подобает, считал он, исповеднику и исповедующемуся меняться местами:

Теперь модная тема говорить: «Все ошибались». И Рыков ошибался, и Ногин ошибался, почему Николаеву не ошибиться. Такая постановка вопроса никуда не годна. Ты прекрасно знаешь, что ты навредил Партии, и теперь крутишься. Ты знаешь, что, кроме исключения, ты нечего не заслужил, что должен был об этом и заявить, что, даже будучи исключенным, ты постараешься опять поступить в партию.

Используя против обвиняемого все оружие, имевшееся в его распоряжении, – ведь Николаев чуть было не сверг его, – Кликунов победил.

Несколько партийцев предлагали ограничиться «строгим выговором с предупреждением». Усанов мотивировал это так: «Николаев вел работу среди железнодорожных рабочих <…> и не отрывался от пролетариата. Заявление его вполне искренне, и нужно крепко подумать, прежде чем исключать его». Однако при голосовании исключение поддержали 134 человека, а строгий выговор – только 22, и Николаев встретил «политическую смерть», которой так боялся[1795].

Осужденный как опасный троцкист, Николаев был исключен из партии, но не арестован, по крайней мере не в 1928 году. Даже когда еретики были раскрыты, они не уничтожались тотчас же. Рецидивисты классифицировались как неисправимые контрреволюционеры только после нескольких неудачных попыток перебороть сомнения и солидаризироваться с генеральной линией. Проверочная комиссия, как все коммунистические трибуналы совести, имела мандат ставить диагноз, но не наказывать. Расправа с оппозиционерами были прерогативой судебной системы. Так же как средневековый инквизитор не имел права сжечь еретика, а должен был передать его светской власти, наказание за контрреволюционные деяния всегда оставалось в руках ОГПУ, а позже – НКВД.

Необходимо было окончательно разобраться и с дружком Николаева и подписантом совместных с ним заявлений, Петром Ивановичем Горбатых. «Проступок» Горбатых состоял в том, что «на собраниях ячейки СТИ выступал в защиту доводов оппозиции». Принимал, совместно с Николаевым, «активное участие во фракционной работе группы Тарасова». Бюро было настроено на исключение. Красников напомнил, что обвиняемый «уверен был в правоте оппозиции и всеми силами вбивал клин в партийную трещину». «Фракционером он стал в Ленинграде, и несомненно, что влияние столицы есть, – добавил Фельбербаум. – Горбатых скрывает своих соратников, и если называет, так тех, кто уже получили по заслугам. Не верится также, чтобы он подписал платформу, не дочитав ее до конца». «В ответах и мотивировках нет увязки, последовательности, искренности, – согласился Образов. – Горбатых до конца не сознается, что был на предкустовых нелегальных собраниях. Как активного фракционера следует исключить».

Кликунов был единственным, кто считал, что нельзя быть настолько взыскательным к рабочему: «Горбатых был просто использован местными лидерами оппозиции. У меня впечатление, что он не путается в ответах. Кроме того, он [не такой] уж квалифицированный оппозиционер, как некоторые о нем думают». Но Борисов напомнил, в чем суть спора: «Есть опасность, что при первой возможности он будет там, где он был, а поэтому следует его исключить».

«Свою вину я не скрываю, – сказал Горбатых в заключительном слове. – Напрасно говорят здесь о ленинградской закваске. Теперь трудно восстановить, на каких нелегальных собраниях я был. Сразу же по выходе из больницы я заявил бюро о подписании платформы. Передо мной стояла дилемма: или сказать партии все, или катиться дальше. Сознавая уже в то время ошибочность оппозиции, я выбрал первое». Для того чтобы защита была действенной, Горбатых было необходимо сказать пару слов о трудовом и армейском прошлом: «Отец работал в шахте. С 14 г. в деревне. <…> В 15 г. работал на колбасной фабрике. Затем я работал на Мурманской ж. д. Потом был мобилизован, но бежал». И быстрый переход к революционной деятельности: «Во время взрыва артиллерийской казармы в Томске сидел в тюрьме. В 19 году был член ревкома, затем рабфак, институт».

Но защита не сработала, его трудовой и боевой опыт никого не убедил: бюро единогласно рекомендовало исключить Горбатых как «активного оппозиционера».

Кликунов зачитал совместное заявление Горбатых и Николаева на ячейке и дал соответствующие «пояснения». Зачастую все зависело от степени сознательности товарища: одни и те же нарушения могли вызвать самую разную оценку.

У каждого было свое мнение.

Попов: Мы должны подходить с разными мерками к Николаеву и к Горбатых, хотя их проступки и одинаковы. Горбатых нужно в партии оставить, но наложить все же серьезное взыскание.

Щербаков: Применять исключение в этом случае слишком сурово. Предлагаю сделать строгий выговор с предупреждением.

Нердиков: Присоединяется к характеристике Кликунова, но все же он хороший работник и исправится. Горбатых в партии нужно оставить, дать ему строгий выговор и привлечь к общественной работе.

Горков: Горбатых не оппозиционер, а человек, не понимавший вопросов, и его оппозиционеры обошли.

Гриневич: Горбатых нужно оставить в партии.

Кузнецов и Образов упрекали остальных в наивности: «„Непонятливость“ была тактикой оппозиции, – утверждали они. – Горбатых скоро не собьешь. Это не „сомневающийся“, а активный оппозиционер». Виня Горбатых даже «больше, чем Николаева», Мордвинов ратовал за исключение: «Горбатых неустойчив», – предупреждал он.

При голосовании за исключение Горбатых высказалось 130 человек, за строгий выговор – 30. Бюро районного комитета,