Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

– Ладно, – Грег прикурил от окурка новую сигарету. – Кто шибко боится, давай, дуй к воротам. Сколько на твоих, Мороз?

– Без пяти восемь, – ответил Эркин.

– Пять минут, чтобы смыться, – кивнул Фёдор. – Как раз хватит.

– У всех за плечами висит, – продолжал Грег. – На войне, что на фронте, что в тылу святых не бывает. Каждый за себя решает.

– Да куда ты от семьи побежишь?

– А некуда, так сиди и зубами не лязгай.

За общим шумом не заметили, как в открытых дверях встал комендант. Кто-то по-мальчишески ойкнул. Сигареты мгновенно исчезли в кулаках, но сизый дым, в несколько слоёв колыхавшийся под потолком, разумеется, выдавал их. Комендант молча внимательно осматривал собравшихся. И так же молча они ждали его слов.

– Нашли… Стулова, – сказал наконец комендант, закурил и продолжил по-английски. – Хороший человек, говорят, был. А дал промашку. Не посмотрел, с кем у одного костра спать лёг.

– А… этот? – спросил кто-то.

– Что этот? Стулов у него не первый. На большие сотни счёт идёт, – комендант взглядом нашёл Ива, еле заметно усмехнулся. – И ещё там много всякого. Профессионал.

– Серый? – требовательно спросил Грег. – СБ?

Комендант кивнул, ещё раз оглядел всех и ушёл.

После секундного замешательства стали расходиться под уже негромкий гул:

– Вот оно, значит, как… Да уж, тут в оба смотри… Ты смотри, как вышло…

Когда они остались впятером, Фёдор посмотрел на остальных.

– Ну, спать, что ли, будем, мужики?

– Не время для цирка, – буркнул Роман.

– Да уж, – кивнул Грег.

Эркин встал, взял своё полотенце. Обычный вечерний ритуал. И обычная шутка Фёдора, что Мороз потому краснокожий, что кожу смыл и мясо просвечивает. И последним выйдет по вечерним делам Ив, оставив Приза под кроватью тихой командой на английском: «Ждать!». Все уже лежат, так что… обойдётся.

Так всё и было. Войдя, Ив выключил свет и раздевался уже в темноте. Но обычного похрапывания не было. Лежали тихо, но не спали. Света со двора от незанавешенного окна хватает и свёрнутый рулоном тюфяк на кровати – чёрт его знает, как звать по-настоящему – всем виден. Ив лёг, скрипнув кроватью.

– Вот скажи, – заговорил Роман, – ведь в одной комнате жили, а не поняли.

– А сколько жили? – возразил Фёдор. – За три дня человека не узнаешь.

– А это смотря где, – немедленно ответил Грег. – На фронте человек сразу себя показывает.

– На фронте – да, – согласился Фёдор. – А здесь? Он вон три дня пластом пролежал и рта не раскрыл. Вот и пойди, узнай его!

– Молчать тоже можно… по-разному, – сказал Роман. – Чего уж теперь?

– Ладно, – Фёдор резко повернулся. – Парням что теперь делать? Этот гад на них теперь баллоны катит.

Разговор шёл по-английски. И Эркин ответил сразу.

– А что мне делать? Это правда, я раб…

– Заткнись! – перебил его Грег. – Был ты рабом.

– Ну, был, – согласился Эркин. – Так номер же не сотрёшь. Так… чего ж? Отберут визу – так отберут. Что я могу сделать?

– Не помирай до расстрела, – буркнул Роман. – Не за что тебя визы лишать. И тебя, Ив, слышишь? Если что, мы всё, что надо, подтвердим.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом ответил Ив. – Только… не подставить бы вас.

– Не подставишь. Сколько тебе лет, Ив?

– Восемнадцать, – помедлив, ответил Ив.

– Уже есть или только будет? – по тону Грега чувствовалось, что он улыбается. – Ты ж малолетка ещё, – Эркин невольно вздрогнул, но в темноте этого никто не заметил, а Грег продолжал: – Если даже и докопаются до чего, то сын за отца не отвечает. Понял? А язык учи. Обойдётся когда, без языка тяжело.

– Да, я понимаю, спасибо вам…

– Всё, – Грег твёрдо, даже резко перебил Ива. – Всё, спим. И больше не треплем об этом. Фёдор, понял?

– Чего непонятного? Спим, так спим. Не психуйте, парни, всё нормально будет.

– А чтоб за одного всех не мотали, – сонно пробурчал Роман, – самим чиститься надо.

– Заткнись, – так же сонно ответил Грег.

– Учёного учить только портить, – согласился Фёдор и повторил: – Спим.

Наконец наступила уже настоящая ночная тишина. Ив слушал, как они засыпают. Он лежал, заткнув себе рот кулаком, чтобы не завыть, не закричать в голос…

…Распахнутая в свет и тепло дверь. И плоский чёрный с неразличимым лицом силуэт человека, загораживающего вход.

– Уходи.

– Куда я пойду?

– Твои проблемы. Чтобы русские из-за тебя, волчонка недобитого, меня мотали, хочешь? Не-ет, хватит. Твой папаша порезвился, а я отвечать буду? Нет, поищи другого дурака.

– Хлеба хоть дай. Я третий день голодаю.

– И отвечать за пособничество и укрывательство? Нет. Уходи.

Он поворачивается и уходит. В чёрно-белую ночь. За его спиной лязгает запорами и замками дверь. И он опять в темноте. Один. От голода кружится голова, болят обожжённые и обмороженные руки и ноги, всё болит…

…Холодный влажный нос прикасается к щеке. Ив протягивает руку, и мохнатый собачий лоб, тёплый и живой, тычется в ладонь. Да, спасибо Призу, он уже не один.

Ив вздохом перевёл дыхание, погладил Приза.

– Спать, Приз, давай спать.

Стуча когтями по полу, Приз забрался обратно под кровать. Ив перевернул подушку, лёг поудобнее, натянув на плечи одеяло. «Господи, если бы я верил в Тебя, я бы помолился Тебе. Господи, я не прошу помощи, я знаю, что до седьмого колена, про виноград и оскомину, я всё это знаю и принимаю, но… но… но, Господи, разреши… разреши мне жить по своему разумению, я сам… Только, Господи, сделай так, чтобы из-за меня больше никого… Они готовы идти хлопотать, просить за меня. Кто я им? Они же догадались, и они простили меня. Защити их…»

Ив невольно всхлипнул, сдерживая слёзы. Шевельнулся на соседней кровати индеец, и Ив замер, закусил подушку.

Эркин осторожно повернулся набок, спиной к Иву. Пусть выплачется парень. Когда вот так к горлу подступит, и выплачешься – станет легче. Как тогда, в имении, когда он понял, что перегорел, что кончен, что никогда ничего уже не будет, что… Он тогда лежал и плакал, закусив рукав рубашки, чтобы не разбудить Зибо. Зибо ни разу не выдал себя. Что не спит, что слышит его стоны. «Ты уж не держи на меня зла, Зибо, дураком я был. Умом понимал, что ты… Ладно, чего сейчас? Ты давно в земле. И ни разу не пришёл мертвяком, значит, понял, что я не со зла так с тобой, прости меня. Ладно, Зибо, всё у тебя позади, а у меня… Ты уж прости меня, Зибо, что не дожил ты до Свободы, не моя вина