Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

всегда удавалось соответствовать высоким идеалам. Гораздо большую свободу собственным действиям и побуждению к действию других давала литература, и Аксаков-старший, а затем и его сыновья, Константин и Иван, много и с удовольствием писали.

Друг С. Т. Аксакова Н. В. Гоголь, тонко чувствовавший нерв совести своего времени, радикально заострил его в «Развязке „Ревизора“», написанной в 1846 году. Драматург хотел, чтобы эту развязку играли в самом конце пьесы, чтобы у зрителей осталось четкое понимание, какую мораль они должны вынести[297]. В сцене развязки публика должна была уяснить, что в пьесе ей был представлен не уездный город, а город души каждого, в котором нерадивые чиновники – это человеческие страсти, лжеревизор Хлестаков – ложная светская совесть, тогда как настоящий ревизор – совесть карающая или суд Божий над человеческими пороками. Друзья Гоголя, в том числе и С. Т. Аксаков, с которыми он поделился своим замыслом развязки-разъяснения, посчитали, что публика не поймет эту «проповедь» с театральных подмостков[298].

Если морализаторские амбиции Гоголя, его настоятельно-назидательный призыв помнить о Страшном суде и жить по совести представлялись чересчур прямыми, то «Судебные сцены» Аксакова, ставя, по сути, ту же задачу, решали ее с меньшей назидательностью. Реалистичность и документальность пьесы Аксакова также обличали «светскую совесть». Вполне приличные и привычные ее проявления были показаны И. С. Аксаковым как бессовестные по существу. Мириться с ними, как это делал его отец, уже не представлялось возможным. Вместе с Оболенским и другими правоведами он выступал за отстаивание правды и справедливости «общих дел», которые должны превалировать над частными выгодами, прикрытыми корпоративными интересами.

Именно поэтому Аксаков-судья в Калуге разоблачал сословный интерес церковного депутата как несправедливый и не брал его в расчет в своем решении дела. Точно так же в своей пьесе он обнажал узаконенные в приговорах суда сословные интересы дворян беспрепятственно и даже демонстративно властвовать над своими крестьянами и прислугой. Борясь за справедливые решения, Аксаков первоначально стремился привлечь на свою сторону лишь сослуживцев и родных. Закончив с чиновничьей карьерой, он продолжил свою борьбу за «царство Правды», призывая теперь в союзники публику и рассчитывая на ее поддержку.

В этом взгляды Аксакова отличались от узкосословных амбиций поколения Дмитриева, которое видело способность действовать честно и служить нелицемерно по закону только в старинном и обеспеченном дворянстве. Для этого поколения только такие дворяне были, выражаясь словами русского посла в Англии начала XIX века С. Р. Воронцова, особыми людьми чести «среди нации… невежественной и развращенной»[299]. Аксаков же использовал свое привилегированное положение для утверждения общедоступной добродетели совести и обличения тех, кто позабыл о ней. Закон при этом отступал на второй план, потому что был всего лишь инструментом, который мог работать на любое решение. Ставя совесть выше закона, Аксаков опирался на значительную литературную традицию суда публики, речь о которой пойдет в следующей главе.

Глава 3

На правду и суда нет: «законодательные» и «судебные» функции литературы

Благодаря книгопечатанию, уменьшилась в Европе жестокость преступлений, заставлявших дрожать наших предков, бывших по очереди то тиранами, то рабами.

Ч. Беккариа. «О преступлениях и наказаниях».

В отсутствие открытых судебных заседаний театр, литература и публицистика позволяли отвечать интересам публики к суду и связанным с ним нравственным дилеммам. Романы, повести, пьесы, поэмы, оды, фельетоны и прочие формы художественного публичного выступления приглашали читателей порассуждать о (не)справедливости, преступлении, вине и ответственности. В таких рассуждениях читатель мог руководствоваться прежде всего чувствами, обходясь без юридической теории или статей Свода законов. В этой главе речь пойдет о том, как литературные грезы и интересы литераторов начали формировать суждения публики о суде.

Могущественную силу воздействия литературы на действительность в модерном мире ощущали все образованные люди XIX века. Пожалуй, наиболее авторитетно это сформулировал историк Алексис де Токвиль в своей знаменитой книге 1856 года «Старый порядок и революция». В ней движущей силой Великой французской революции он назвал мечтателей-литераторов и их безответственное творчество, порождающее недовольство реальностью и притязания на ее изменение[300]. В долгом XIX веке литература на множестве блестящих примеров доказала, что может действительность преобразовать в слова, а человеческую жизнь – в изображение. Это наблюдение как будто подтверждает обвинение Токвиля: от безобидного фельетона до террора один шаг.

Для литературоцентричной российской культуры «террористический» потенциал литературы как сферы социальных экспериментов представляет особый интерес. Еще Ю. М. Лотман показал, что начиная с XVIII века стремительно развивающаяся литература стала полем сосуществования разных культурных миров, в которых старое и новое, заимствованное и свое творчески перерабатывалось и воспринималось как полезное в реальной жизни. Именно в литературе стало отчетливо обозначаться отмежевание прозападной дворянской культуры. Оно стало следствием мощной прививки всех европейских литературных жанров в первой трети XVIII века и их быстрого усвоения на русском языке[301]. На этой основе в русской литературе и критике XIX века стремительно происходило специфическое «одомашнивание» глобальных политических вопросов современности, почерпнутых на Западе.

Подчеркнем важный момент, который мы начнем раскрывать в этой главе: вместе с европейской литературой XVIII века в Россию проникало и политическое направление морального суждения о вымышленном – художественном и теоретическом. Воспринимая и перерабатывая французские и английские образцы, российские авторы и их читатели усваивали и политические задачи культуры как творческой критики настоящего. Райнхард Козеллек четко обозначил эту тенденцию развития современности: совестливое суждение о воображаемом переносилось в существующую реальность и задавало векторы «кризиса» и «необходимости», которые определяли требования к настоящему и формировали будущее[302]. Козеллек показал, что тем самым совершалось возвращение частного морального суждения в публичную сферу, где монополией на истину владело государство. Это возвращение пересматривало старый политический консенсус в Европе, когда моральное суждение субъекта было заперто в рамках «частного мнения», а государственная монополия на истину и силу обеспечивала мир после кровопролитных религиозных войн. Европейский просвещенческий проект поставил вопрос о правильности и справедливости такого положения дел. Важнейшим условием для поиска новых форм достойной жизни просветители провозгласили моральную свободу как гражданскую общественную ценность, не скованную частными рамками.

В Россию эти европейские явления доходили двумя путями. С одной стороны, государи уверенно осваивали идеи о непогрешимой суверенной власти абсолютистского государства и подчиненной ей совести подданных, что было показано в первой главе. С другой стороны, развивался и просветительский этос облагораживающей европейской культуры со «взрослым», в кантианском смысле, и ответственным благонадежным подданным в центре. Представление о таком желаемом векторе развития для Российской империи было очень устойчивым, несмотря на его потенциально подрывной потенциал, как мы