Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

он прислушивался, выбирая дорожку побезопаснее. Одинокий, он и в театре держался бобылем, не вызывая, впрочем, враждебных чувств в труппе. Уж очень он был понятен и безвреден со всеми своими хитростями. И актер был хороший – он до сих пор играет в Театре сатиры. Рафа Холодов, рослый, красивый, играл любовников, что давалось ему худо. Он мгновенно глупел и дурнел на сцене и всё злился – явные признаки того, что человек заблудился. И только в дни наших капустников, играя комические и характерные роли, он преображался. Исчезал недавно кончивший гимназию мальчик из солидной семьи, которому ужасно неловко на сцене. Угадывался вдруг талант – человек оживал. И в конце концов он так и перешел на характерные роли и стал заметным актером в Москве с тридцатых годов. Фрима Бунимович, или Бунина, тогда жена Антона Шварца, преданнейше в него влюбленная, огромноглазая, большелобая, маленькая, худенькая, была одарена разнообразно. Она всё светилась, светилась, никогда не была спокойна, и черные глазища ее всё мерцали, как от жара. Иногда бывали у нее припадки, когда ее сгибало, она поднималась, как мостик, от пяток к затылку, дугой. Она и рассказы пробовала писать, и стихи. И томилась без ролей, и всё обхаживала в вечной тревоге Тоню. Разные, то утешительные, то враждебные мне люди собрались и образовали театр».

А вот как Шварц описывает приготовления перед началом спектакля «Театральной мастерской»: «Вечер. Дежурный режиссер сегодня Надеждов – по очереди присутствуют они на спектаклях, то он, то Любимов. Насмешливо щурясь, по-актерски элегантный, любо-дорого смотреть, бродит он возле актерских уборных, торопит актеров, называя их именами знаменитостей: “Василий Иванович, на сцену! Мариус Мариусович! Николай Хрисанфыч!”[39].

Но вот Суховых придает спокойное, даже безразличное выражение своему длинному лицу. И выходит на просцениум. Свет в зрительном зале гаснет. Начинается. Мы собираемся у дверей единственного входа на крошечную нашу сцену. Глухо доносятся из-за занавеса слова Суховых. Он говорит об эпохе реакции, о борьбе темных и светлых сил. О победе пролетариата, которому нужно искусство масштабное, искусство больших страстей. Вежливые аплодисменты. Насмешливое лицо Надеждова становится строгим и внимательным. Суховых торопливо проходит через сцену. “Занавес”, – шепотом приказывает Надеждов, и начинается спектакль, и только катастрофа – пожар, смерть, землетрясение – может его прервать».

Так Евгений, его жена Гаянэ и вся труппа «Театральной мастерской» провели 1920–1921 годы. Все события, которые разыгрывались за стенами театра, занимали их смутно, только изредка врываясь к ним. Как рассказывал Шварц, во время наступления армии генерала Врангеля осенью 1920-го артистам труппы предложили идти в Красную Армию добровольцами. Многие записались, но тут же мобилизация была отменена. Другой характерный эпизод был связан с изъятием излишков у ростовской буржуазии. Однажды ночью вдруг дали свет. В их комнату вошли рабочие с винтовками, спросили добродушно: «Артисты?», посмотрели удостоверения и вышли, ни на что не взглянув. Впрочем, с первого взгляда можно было догадаться, что излишков у них нет.

Иногда они зарабатывали в «Подвале поэтов». Длинный, синий от табачного дыма подвал этот заполнялся каждый вечер, и Шварц со своими товарищами за тысячу-другую обесцененных рублей читали там стихи, участвовали в постановках или сопровождали чьи-нибудь лекции. А лекции в «Подвале поэтов» читались часто – то вдруг о немецких романтиках, то о Горьком (тогда они ставили «Девушку и смерть»), то о новой музыке. Однажды на длинной эстраде появился «председатель земного шара» Велимир Хлебников. Говорили, что он возвращается из Персии. Шварцу запомнилось, что он был одет в ватник и читал, сидя за столом, едва слышно, странно улыбаясь, свою статью о цифрах. На другой день после этого чтения Гаянэ видела его на рынке, где он пытался обменять свой ватник на фунт винограда. Очевидно, председатель Союза поэтов Рюрик Рок, в руках которого были сосредоточены все дела «Подвала», не заплатил Хлебникову за его выступление накануне.

И вот завершился театральный сезон 1920/21 года. «Театральная мастерская» дала свой последний в этом сезоне спектакль, и труппа разошлась по домам. Уже были разобраны декорации, и только несколько актрис задержались, чтобы обсудить свои дела. В этот момент, как вспоминала Гаянэ Халайджиева, в театр с улицы вошел довольно неопрятный мужчина и спросил, где здесь дирекция. Ему небрежно указали наверх. Он поднялся по винтовой лестнице, а через несколько минут оттуда буквально скатился директор театра и сообщил, что в театр пришел Николай Гумилев и просит поставить его «Гондлу». Собрать труппу оказалось делом несложным. Затем актеры сами поставили декорации и сыграли спектакль для двух зрителей – автора пьесы и директора театра. Постановка Гумилеву понравилась, и после окончания спектакля он поднялся на сцену и поцеловал Антона Шварца, исполнявшего главную роль в спектакле, в губы. Он поблагодарил всех актеров и сказал, что такой театр надо перевозить в Петроград.

О постановке его пьесы в Ростове Гумилев узнал от знаменитого художника Юрия Анненкова, посетившего спектакль и написавшего о нем рецензию, которая была опубликована в газете «Жизнь Искусства» 21 августа 1920 года. «Поэтическая сущность, поэтическая форма драмы Гумилева были выдвинуты ими с неожиданным мастерством и чуткостью на первый план, – писал Анненков. – В противоположность общепринятому на сцене уничтожению стихотворной фонетики, заменяемой разговорной выразительностью, ростовские студисты ритмически скандировали строфы поэта, где каждое слово, каждая запятая имеют решающее значение». Летом 1921 года Гумилев совершил поездку в Севастополь и во время стоянки поезда в Ростове разыскал «Театральную мастерскую».

Как рассказывала Гаянэ Халайджиева, никто не придал серьезного значения словам Гумилева, решив, что таким образом он просто выражает свою благодарность актерам. Но через несколько месяцев мастерская получила официальный вызов в Петроград и приглашение стать Литературным театром при петроградском Доме писателей. Оценив перспективы, труппа незамедлительно собралась в путь. У Жени Шварца в этот момент не оказалось денег на переезд, и он пошел на базар продавать свою студенческую тужурку. «Базар начинался длинной человеческой рекой, тянущейся вдоль бульваров, под акациями, – вспоминал Шварц. – Впадала эта река в огромное человеческое озеро, над которым виднелись островки: мажара с арбузами или клетками, из которых высовывались длинные гусиные шеи, или кадками со сметаной и маслом. На циновках прямо на земле горою вздымались помидоры, и капуста, и синенькие, и на таких же циновках разложены были целые комиссионные магазины: тут и фарфор, и старые ботинки, и винты, и гвозди, и книжки. Вещи обычно удавалось продать еще на бульваре. Если дойдешь до самого базара, – худой признак. Значит, нет спроса на твой сегодняшний товар. Студенческую тужурку купили скоро, и сердце у меня вдруг сжалось, когда увидел я, как парень с маленькой головой уносит ее. Мне почудилось, что это моя молодость уходит от