Немцы после войны. Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм - Николай Анатольевич Власов

и которые совершенно не окупали их затрат. В результате они, как и все земледельцы во все времена в подобной ситуации, предпочитали придерживать продукты и сбывать их в обход законных каналов. В оккупированной Германии процветал черный рынок, в работе которого участвовали десятки тысяч людей, включая персонал военных баз держав-победительниц. Оставшиеся в обращении рейхсмарки не имели большой ценности, практиковался прямой товарообмен, и на некоторых предприятиях в качестве зарплаты рабочим специально выдавали товары, которые можно было бы обменять на еду. Высоко котировались американские сигареты и кофе; собирание окурков могло приносить неплохой доход. Особенно бурную активность на черном рынке развивали дети и подростки — для них риск понести наказание был ниже, и сами они нередко воспринимали происходящее как веселую игру.

Посетивший Германию британский журналист Виктор Голланч метко замечал: нелегальная торговля идет настолько открыто, что называть ее черным рынком даже несколько неуместно. В 1947 г. килограмм мяса при официальной цене в две с небольшим рейхсмарки на черном рынке стоил от 60 до 80 марок, килограмм масла при официальной цене в четыре рейхсмарки — от 350 до 550 марок. Безумно дорого для среднестатистической семьи, однако люди были вынуждены идти к нелегальным торговцам — просто для того, чтобы выжить.

Борьба с черным рынком успехом не увенчивалась. В сентябре 1945 г. американские оккупационные власти категорически запретили торговлю любыми предметами, ввезенными в Германию для нужд оккупационных войск. Запрет остался на бумаге; не помогали ни аресты, ни конфискации. В марте 1946 г. британцы провели в своей оккупационной зоне трехдневную операцию «Вторая обойма» (Second Round). Было задействовано 188 мобильных групп, проверено почти 46 000 человек, более тысячи из них арестовано или оштрафовано. Эффект оказался нулевым. Местами силовые и административные структуры не просто закрывали глаза, но и помогали черному рынку: нередко бельгийские пограничники пропускали через границу контрабандистов в обмен на взятки (включая услуги сексуального характера со стороны немецких девушек).

Понимая, что без бартера многим горожанам просто не выжить, оккупационные власти разрешили создавать официальные обменные рынки. Здесь можно было легально продать и обменять вещи, однако уровень цен устанавливался властями. Поэтому обменные рынки не составили конкуренции черному рынку, с которым, по некоторым данным, так или иначе контактировала половина немцев.

Широко распространились спекуляция и контрабанда. Процветало воровство; если красть друг у друга все еще считалось зазорным, то имущество, не принадлежавшее конкретному человеку, рассматривалось как ничье. К примеру, многие немцы не видели ничего плохого в том, чтобы остановить поезд или машину с углем и растащить значительную часть груза. Опять же, часто всем вышеперечисленным занимались дети и подростки — в них вряд ли решились бы стрелять, и даже в случае поимки им не грозило строгое наказание.

Было очевидно, что подобного рода самообеспечением немцы занимались не от хорошей жизни — для многих это было критической необходимостью. 31 декабря 1946 г. кёльнский архиепископ Йозеф Фрингс в своей проповеди публично заявил, что седьмая заповедь («не укради») не действует, когда речь идет о спасении жизни и здоровья. Проповедь вызвала сильное недовольство британских оккупационных властей, но приобрела огромную популярность в Германии. Появился даже глагол «фрингзить» (fringsen), которым обозначали кражу жизненно необходимых вещей.

С осени до весны к голоду добавлялся холод. Еще в конце 1945 г. житель Гамбурга писал своему другу:

Хуже всего холод; он путает мысли, и письмо с хорошим началом заканчивается ничем. Мне трудно, да и не нужно описывать, как мы страдали от холода с ноября… Большинство людей ходит вокруг с распухшими пальцами и открытыми ранами, и это парализует любую деятельность… Наш день начинается в половине шестого утра, когда нас будят соседи, которым не надо вставать так рано, но они какого-то черта это делают. С восьми до трех я мучаюсь на службе — раньше трех транспорт не ходит — и к этому моменту замерзаю настолько, что едва могу ходить, тем более что мой обед состоит из двух сухарей… Моя жена утром дает уроки, около полудня она выходит на час, чтобы получить еду в суповой кухне, от которой мы зависим, потому что у нас нет ни газа, ни электричества, ни утвари для готовки; так тратятся самые важные продуктовые карточки… Около трех часов она разогревает еду на маленькой плитке, так что в комнате становится чуть теплее. После еды я немного работаю или колю дрова. Между пятью и шестью я пытаюсь заснуть, чтобы закончить день и возместить нехватку калорий. Потом у нас бывает нечто напоминающее чай с небольшой закуской, и если к нам не приходят гости, мы сидим друг напротив друга и работаем при свете 15-ваттной лампочки… Часто я сижу до часа, закутавшись в одеяла, и затем забираюсь в промерзшую кровать. Для человека, привыкшего ходить взад-вперед во время умственной работы, эти одеяла представляют неприятную проблему[60].

Следующей зимой стало только хуже.

В дефиците были не только продовольствие и уголь, но и промышленные товары. Многие предметы повседневного обихода не производились или выпускались в явно недостаточном количестве. Оккупационные власти пытались смягчить проблему, вводя специальные талоны на жизненно необходимые товары (обувь, детские пеленки и тому подобное). Однако количество талонов оставалось значительно ниже потребностей, и даже если счастливчику удавалось заветную карточку получить, для того чтобы отовариться, ему приходилось отправляться в долгое путешествие. Поэтому все равно людям порой приходилось прибегать к воровству «ничейного» имущества: так, приметой времени стало выкручивание лампочек в общественных местах.

Виктор Голланч описывал свои впечатления от посещения шахтерского городка в Руре:

В двух крошечных комнатушках жили отец, мать, младенец, выглядевший так, словно он уже не жилец, и еще трое детей. У двух детей обуви не было; у третьего — пара домашних тапок, позаимствованных у дедушки. Что касается постельного белья, то имелись только три одеяла на всех — ничего больше. У шахтера были деньги, но не было талонов, и он отчаянно, но безуспешно пытался их раздобыть. Надо пояснить, что вы не можете просто пойти в магазин и купить ботинки или почти любой другой предмет личного или домашнего обихода — сперва вам надо получить талон. Для этого нужно доказывать потребность в товаре, обычно безрезультатно. Если же вам все же посчастливилось получить талон, то надо идти от магазина к магазину — иногда из одного города в другой — чтобы отоварить его[61].

Молодые матери, покидая родильные дома, заворачивали младенцев в тряпки — обзавестись пеленками было невозможно. В крупных городах у половины школьников не было обуви; часто им