Дальнее чтение - Франко Моретти

бы абсолютно прав – когда выбор свидетельства предопределяет результаты исследования, доказательство становится кольцевым. Но я остановился на уликах в «Графиках, картах, деревьях» не из-за этого (как и в более ранней статье, на которой этот текст был основан): скорее, я сделал это потому, что все теории детективной литературы ставят улики в самый центр жанровой структуры, таким образом выделяя их как важнейшую морфологическую переменную[165]. Другими словами, между Конаном Дойлом и уликами не было соглашения a priori – самым удивительным как раз оказалось то, с какой беспорядочностью и непостоянством улики использовались на протяжении цикла о Шерлоке Холмсе[166]. Однако, несмотря на то что решение Дойла было далеким от идеала, оно все же было лучше того, что могли предложить его соперники, – кажется, это дало хорошее объяснение различия в их судьбах. Читателям нравились улики, и они выбрали истории Конана Дойла, а не истории его соперников.

Читателям нравились улики… Но Прендергасту не нравится это «нравится». Справедливо заметив, что «вкус читателей служит эквивалентом – или аналогом – „окружающей среды“ в эволюционном мышлении», он все же отклоняет «эту характеристику читательских практик и предпочтений как удивительно легковесную конструкцию для построения теоретической модели»[167]. Но почему легковесную?

Какой фактор селекции может быть мощнее, чем выбор читателей-современников? Конечно, существует издательское дело и распространение продукции со всеми его придатками (обзоры, реклама и т. д.), однако даже в киноиндустрии, где роль этих факторов явно намного значительнее, чем на книжном рынке начала прошлого века, настоящие хиты набирают обороты не тогда, когда это внешнее давление действует сильнее всего (то есть сразу), а только спустя недели – когда действие этих факторов заменяется в основном цепочкой неформальных обменов мнениями («мне очень понравился этот фильм») среди обычных зрителей[168].

Это и приводит меня к постыдному «нравится». Это слово, конечно же, заменяет нечто более сложное, нечто, на чем я так часто настаивал еще со времен «Знаков, принятых за чудеса», что мне надоело повторяться (особенно потому, что это не оригинальная идея – Фрейд, Леви-Стросс, Альтюссер, Орландо, Джеймисон, Иглтон и некоторые другие предложили свои версии). Если говорить коротко, то идея заключается в том, что литературные жанры являются устройствами по решению проблем; они используют противоречие в окружающей их среде, предлагая воображаемое решение при помощи своей формальной структуры. Удовольствие, которое дает эта формальная структура, таким образом, становится чем-то большим, чем просто удовольствие, – это проводник, посредством которого формируются и усваиваются важные символические сообщения. Другими словами, когда читателям детективов «нравятся» улики, то происходит это потому, что структура, которую предлагают улики, дает ощущение полной постижимости мира, ощущение, что рациональность может совмещаться с приключением, а индивидуальность является замечательной, но опасной вещью…[169]

Пока не будет доказано обратное, я буду придерживаться идеи о том, что история литературы формируется читателями, которые выбирают литературные произведения, поддерживая их существование на протяжении многих поколений, поскольку в этих произведениях им нравятся какие-то выдающиеся черты. Однако где же «доказуемость причинноследственных связей»[170] – где свидетельство того, что читателям нравились улики?

«Доказуемые причинно-следственные связи»

То, что читатели выбрали Дойла из-за того, что он использовал улики, пишет Прендергаст, «нельзя так просто подтвердить. Вполне возможно, что успех Дойла можно отнести на счет улик, однако в ходе дальнейшего исследования может оказаться, что этот успех был вызван совершенно другими факторами (например, увлечением фигурой Шерлока Холмса, джентльмена с Бейкер-стрит)»[171].

Вполне возможно. Однако, поскольку Прендергаст не объясняет, почему джентльмен (которым Холмс, между прочим, не является) мог стать столь привлекательным для детективного романа – а мы знаем, что делает улики таковыми в подобном типе повествования, – я не вижу причин отказываться от солидной гипотезы в пользу того, что на данный момент представляет собой только возможность. Кроме того, в отличие от джентльменов, улики являются формальными чертами детективных историй, а поскольку форма – это воспроизводимый элемент литературы, то именно формальные черты с большей вероятностью будут участвовать в репликации и долговременном выживании литературного жанра[172]. И все же – является ли это «доказуемой причинно-следственной связью»? Нет – или, по крайней мере, еще нет. Сейчас это просто гипотеза, в то время как настоящая демонстрация могла бы предоставить свидетельства не только того, что читателям «нравились» улики, но и того, что именно их они «замечали» в первую очередь. Напомню, что в 1890-х даже писатели не знали точно, как улики работают[173], – каким же образом читатели могли распознать их достаточно отчетливо, чтобы выбрать? «Каким образом формальные свойства влияют на читателя, если последний не осознает это влияние полностью? – спрашивает Стивен Джонсон в комментарии к книге. – „Графики, карты, деревья“ не дают ответа на вопрос». Вопрос этот важный:

Если разум выбирает форму и может распознать ее, не осознавая ее полностью, то что же на самом деле происходит при восприятии формы? Было бы интересно получить модель того, как форма проникает в разум и взаимодействует с ним, при этом оставляя его в некотором неведении относительно того, что происходит на самом деле[174].

Это было бы очень интересно. Однако «Графики, карты, деревья» не дают, к сожалению, ответа на этот вопрос – вместо того чтобы предоставить объяснительный «механизм», книга ставит «черный ящик» в самый центр доказательства, оправдывая таким образом скептицизм Прендергаста[175]. Оглядываясь назад, я думаю, что мое доказательство должно было развертываться следующим образом: учитывая центральное место улик в детективной литературе и успех Дойла у его ранних читателей, можно предположить, что его использование улик должно было каким-то образом восприниматься этими читателями. «Должно каким-то образом» – это и есть черный ящик. В качестве небольшого утешения у нас, по крайней мере, есть предположение о содержимом этого ящика – это психологические механизмы (восприятие, обработка, удовольствие, познание), с помощью которых форма взаимодействует с окружением (и объяснение которых вполне может прийти, как предполагает Джонсон, из когнитивных наук). Определение того, что должно быть объяснено, не является значительным достижением, однако это уже кое-что, – пользуясь известным различением Хомского, это понимание превращает «загадки» в «проблемы»[176]. А все проблемы решаются, стоит только немного потерпеть.

История победителей?

«В собрании сочинений Чехова том рассказов всегда самая трепанная книга», – писал Виктор Шкловский в «Теории прозы». Затем со свойственным ему энтузиазмом добавляет: «Сейчас Чехов должен быть не только переиздан, но и пересмотрен, при этом пересмотре, вероятно, все признают, что самый читаемый Чехов – это и есть Чехов формально наиболее совершенный»[177]. Самый читаемый как наиболее формально