На изломе осени - Дарья Андреевна Кузнецова

Она моргнула и попыталась что-то сказать, но я прижал палец к ее губам, призывая к молчанию.

— Снег выпал и не растаял, — сказал я. — Самайн будут праздновать через три дня, когда луна нальется светом и засияет в полную силу. Тогда я приду к тебе, дева Адельхейд, приду сам, и скажу, был ли мир достаточно податлив, чтобы от тебя перестало разить умиранием. И тогда — и только тогда — ты скажешь мне имя предателя. А если соврешь, — я наклонился еще ниже, так, чтобы мое дыхание коснулось кожи на ее шее. — Если соврешь, то будешь не гончей, а ланью, и я буду гнаться за тобой каждую осень, пока не закончится этот мир.

***

К полнолунию на озерах застыла тонкая пленка льда, деревья сбросили последние листья и воздух стал холодным и звенящим. Врата открылись. Мы получили право бродить меж людьми — и я пользовался им беззастенчиво. Крепкий горьковатый эль и раннее вино, огонь в очаге трактира и огонь костров на площади и в опустевших полях, музыка и танцы, человеческое тепло — все то, по чему я тосковал в чертогах Безвременья, все то, что я хранил глубоко в своей памяти, было позволено.

Я помнил о своем обещании и нашел деву Адельхейд, когда она смотрела со стены замка на огни праздника.

— Здравствуй, красавица, — сказал я — и она, вздрогнув, обернулась.

Она ждала меня, хотя боялась, что я не приду. Сделка не была заключена по всем правилам, я мог обмануть ее, а мог, как мои братья с иной стороны мира — беспечно забыть о человеческом времени и явиться не в эту ночь, а в такую же через десять лет, когда дева Адельхейд уже превратилась в кости, обтянутые истлевшим саваном.

— Здравствуй, — сказала она, — лорд охоты.

Имени моего она не произносила, истинного имени, но она его знала — раз знала правильные слова, чтобы позвать меня.

— Я переплету узор твоей судьбы, — сказал я, подходя ближе. — И дам тебе время. Столько времени, сколько захочешь.

Внизу было многолюдно, а здесь — только мы и ветер. И огромная желтая луна над нами — света ее хватало, чтобы выхватить из мрака очертания холмов, и пустоши, и серебристую ленту реки, рассекающую рощу вокруг дольменов — там, где мы с Адельхейд встретились.

Где она посмела позвать меня.

— И я не стану гончей?

— Не станешь, дева Адельхейд. Но сделка есть сделка, а значит — ты будешь мне должна.

И я поправил тугой локон ее волос, выбившийся из-под капюшона плаща.

Адельхейд нахмурилась:

— Я обещала тебе назвать имя…

— Предателя, да, — я улыбнулся. — И я не отступлюсь от этого. Но я хочу кое-что еще.

— Негоже менять условия сделки, когда они уже обговорены, — заметила она.

Совсем как ее отец. Правда, пройдоха Рейнхард любил менять условия и находить отговорки, лазейки и дыры в договоренностях. Адельхейд тоже нашла бы, если бы не боялась меня.

— Я дам тебе чуть больше, чем думал дать раньше, дева Адельхейд, — ответил я. — Не человеческий век, потому что нить твоей судьбы истончается и рвется там, где живущая в тебе болезнь, наконец, расцветает своим гнилым цветом. Она слишком тонка. Но я переплету твою нить со своей — это надежно, но попрошу за это кое-что… незначительное для тебя.

Она испугалась еще больше.

— Уж не хочешь ли ты сказать… владыка осенней луны, — она произнесла этот мой титул, запнувшись. — Что ты сделаешь меня такой же… как ты?

— Нет, — я грустно улыбнулся. — Сделать тебя такой же, как я, не в моей власти. Но в моей власти дать тебе жизнь столь же долгую, что и моя. Она не будет легкой, дева Адельхейд, но у тебя будет весь мир и все время в нем. Это мое предложение — весь мир или сырая земля через три года. Я пойму, если ты решишь оставить все, как есть, — я взял ее за дрожащую холодную руку. — И я сам приду за твоей жизнью. И сделаю гончей, если захочешь.

Она задумалась. Между бровей пролегла глубокая складка, а взгляд стал злым и острым, почти как у отца, когда тот решал, что делать с обидчиком.

Мог бы я не помогать ей?

Да.

Мог.

Такие, как я, редко делают что-то без выгоды для себя.

Но у Адельхейд было то, что я жаждал получить.

То, что человеческие жрецы, пастыри южного бога, называли душой. Тепло. Свет. Надежда.

Свою душу я терял по осколкам и знал, во что превращусь через десятилетия. Стану, как брат мой Жимолость или как кузен мой Терновник. Или как господин Йоля, Король Падуб — безучастным и равнодушным, ищущим развлечения в коварной насмешке над человеческой хрупкостью. Мне было страшно терять свою человечность и я держался за нее, даже когда ее осколки резали мне пальцы.

— Мне будет нужен танец с тобой, — прошептал я на ухо Адельхейд. — И немного больше танца. Я буду приходить к тебе в осеннее полнолуние после первого снега раз в семь лет или реже, когда мне понадобится, и я хочу, чтобы эта ночь принадлежала мне. Не в том смысле, в котором ты подумала, хотя, — я усмехнулся. — Если ты однажды захочешь, то и в этом. Ты станешь мне добрым другом, дева Адельхейд, и будешь рассказывать о том, за что ты любишь и ценишь жизнь, которую я тебе подарю. Пока не закончится этот мир — ты будешь жива. Как тебе такие условия сделки, м?

Она вдруг закашлялась — приступ напугал ее, заставил согнуться. В ее груди, казалось, что-то сломалось и стучало, скрежетало, глухо и страшно. Я не дал Адельхейд упасть, подхватил ее и прижал к себе — и позволил увидеть, как на платке, который она поднесла к губам, проступило темное пятно. Кровь.

Гнусно было бы подталкивать к сделке, но кто говорил, что я не склонен к коварству так же, как мои названные братья и кузены?

— Может статься, у тебя не три года, а год, — сказал я, обнимая притихшую Адельхейд. — Если зима будет холодной, то, что сидит в тебе, обретет силы и расцветет раньше. И я бы дал тебе