Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури

из важных критических замечаний Мишеля Фуко в отношении психиатрической экспертизы, когда он осуждал такого рода чудесное соответствие[64]: если он совершил изнасилование, значит, он извращенец! Если он проявил насилие, значит, импульсивен! Если он украл, то потому, что у него нет совести. «Именно это и делает вашу дочь немой», – продолжал он вместе с Мольером, насмехаясь над Диафуарисами[65] судебных заседаний.

Широко распространено мнение, что психиатр – это «тот, для кого все сумасшедшие»… Но он также и прежде всего тот, кто считает нормальными тех, кто большинству представляется преступными безумцами. Мы быстро становимся смешными в своем стремлении не признавать то, что обычно воспринимается как патологическое. Мой учитель Жан Мартель рассказал об одном эпизоде из начала его работы в криминалистической экспертизе: его вызывали в суд по делу человека, совершившего восемь изнасилований, и он сказал, что не обнаружил никаких психических патологий. Защищающий его адвокат – насмешливый и в такой же мере напыщенный, – вполне уверенный в том, какой эффект он сейчас произведет, спросил его: «Сколько, по-вашему, доктор, изнасилований должен совершить человек, чтобы считаться не совсем нормальным?»

Столкнувшись с ложными очевидностями и телескопическим эффектом записей, судебно-медицинские эксперты, а вслед за ними и психиатры вовсю принялись повторять, что самые ужасные преступления не обязательно являются патологическими и не только сумасшедшие могут вызывать ужас. Мне кажется, что еще один пример из тысячи иллюстрирует риск чрезмерного использования психиатрического описания болезней. Тот, что касается разрезания трупов. Будучи молодым экспертом, я разделял предубеждение, что разрезать труп для того, чтобы он исчез, могут только извращенцы и психопаты. Опыт работы в судебно-медицинской экспертизе показал мне, что это совсем не так. Мощные механизмы психической адаптации – дереализация, деперсонализация, функциональное расщепление, психическая диссоциация… – приходят на помощь тому, у кого нет другого выбора, кроме как разрезать труп, чтобы его не задержали, если он решил не сдаваться полиции. Он делает это почти автоматически, но его там нет. У него останутся лишь обрывки воспоминаний, которые тут же изгоняются, как если бы это был кошмар или деяния были не его, а кого-то другого. Всегда нелегко убедить в этом суд присяжных, тем более что всегда найдется психиатр, который убедит его в том, что рассматриваемый акт действительно соответствует извращенной динамике. Судьи и присяжные заседатели, спите спокойно, такие люди, как вы, защищены от совершения таких ужасов! «Ад – это другие».

Согласно распространенному в обществе мнению, те, кто совершил такие ужасы, являются «монстрами». Именно в этом Ханна Арендт была категорически не согласна с Эйхманом. Как раз это отрицал Примо Леви: «За редким исключением монстрами они не были, у них было человеческое лицо, как у нас с вами»[66]. Конечно, психиатры справедливо настаивают на бессмысленности этого обращения к образу монстра. Давайте не будем разбирать все по винтику. Мы здесь не электричество чиним. Клиническая работа – это еще и отмена образа чудовища. Этому мы могли бы привести множество примеров: во время судебного процесса над Мишелем Фурнье одна гражданская сторона назвала его «мифическим монстром, жаждущим крови своих жертв», в то время как другие смотрели на него как на «жалкого шута». Во время суда над Ги Жоржем у меня была возможность отреагировать на высказывание, что он будет «обречен на повторение», вызывая бурю сомнений, что противоречит нашему притязанию на знание всего, включая будущее, и противоречит отождествлению с преступным всемогуществом. Для широкой публики серийные убийцы часто воспринимаются как «Ганнибал Лектер», чей мощный интеллект погружен в зло, хотя на самом деле они жалкие неудачники, проворонившие все в жизни.

Не помню, чтобы за всю карьеру эксперта мне попадалось много злых гениев. Хитрость, коварство или злонамеренность редко требуют большого ума. Журналистка из еженедельного издания озаглавила интервью, представив меня как «эксперта по злым гениям». Остальные это подхватили. Нет ничего более далекого от моего опыта. У этого предубеждения тяжелая жизнь. Нам трудно представить себе: то, что нам дороже всего, – жизнь наших самых дорогих людей или наша собственная – может подвергаться угрозе со стороны каких-то субъектов по самым обыденным причинам из-за ничтожных проблем. Мы не можем поверить, что такое большое несчастье могло произойти из-за такого незначительного человека.

Ханна арендт, клинический психолог

Итак, Ханна Арендт присутствовала на части судебного процесса в Иерусалиме в качестве репортера New Yorker. Женщина-философ там была в качестве журналиста, а также и клинициста в своем роде. Здесь мне нужно привести более длинную цитату, поскольку ее клиническое описание Эйхмана точно иллюстрирует то, что я пытаюсь установить: моя гипотеза состоит в том, что Ханна Арендт обладала сильной интуицией в отношении того, что клиническая психиатрия определяет как оперативное мышление, недостаток психической развитости и неспособность индивида классифицировать собственные эмоциональные проявления. Для лучшего понимания давайте начнем с определения терминов, введенных Ханной Арендт после описания Эйхмана.

В 1962 году Мишель де Узан и Пьер Марти описали у психосоматических пациентов расстройство мышления, квалифицируемое как операторское, которое в основном характеризуется неспособностью выражать эмоции; речь, сведенная лишь к фактическому, описательному, и крайняя скудость воображения[67].

В 1973 году Питер Сифнеос определил алекситимию как неспособность словесно выражать свои эмоции и чувства; ограниченность творческой жизни; преимущественное обращение к действию и повествование, привязанное к описательному измерению. Сифнеос не ограничивает этот тип психического функционирования только психосоматическими пациентами, ссылаясь также на определенных наркоманов, алкоголиков, социопатов, больных с пограничным состоянием. Частота алекситимии оценивается примерно в 10 % населения. Все, кто работает в тюрьме или занимается судебно-медицинской экспертизой, знает, насколько часто она встречается у лиц, совершивших сексуальные преступления. Под недостатком психической развитости психоаналитики понимают неспособность контролировать и интегрировать психическое возбуждение, соединяя его с ассоциативными связями. Работа по взаимодействию не выполняется. Психическая интеграция сообщений, поступающих от тела, и восприятия мира затруднена, как и поток мыслей, который не может развернуться.

Пришло время, как мы и договаривались, процитировать Ханну Арендт. Итак, вот что она писала, с самого начала помещая себя в психологическое измерение: «Напечатанный на машинке немецкий текст полицейского допроса, каждая страница которого была исправлена и утверждена Эйхманом, является настоящим кладом для психолога при условии, что у него хватит мудрости понять: ужасное может быть не только абсурдным, но и откровенно комичным».

Ханна Арендт указывает на основной момент – полную неспособность Эйхмана проложить путь к другому, освободиться от своего эгоцентризма в самом прямом смысле этого слова: «Но хвастовство – распространенный порок, а в характере Эйхмана имелся более конкретный важнейший недостаток: практически полная неспособность рассматривать что-либо с точки зрения другого».

Ханна Арендт настаивает на бессодержательности