Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури

на это, я бы проявил недостаток смелости. Зло, поделенное на всех, становится коллективным благом. Но еще до преступных «обязательств», связанных с безразличием и долгом, все всегда начинается с разжигания ненависти и серии психических преобразований. Горячие чувства, сильные эмоции будут нейтрализованы на службе убийственной эффективности. Это путь, ведущий от ненависти к презрению, а затем к безразличию.

Таким образом, в самых разных геополитических контекстах процесс геноцида в первую очередь инициируют именно призывы к ненависти. Они фокусируются на огромной опасности, которую представляет собой некая этническая группа, стремящаяся уничтожить народ. Это парадокс овеществления жертв. На пути к верной смерти надо прежде свести их на нет, сделать всего лишь дикой толпой, лишенной всякого человеческого облика. Алиби геноцида – это законная защита народа от запланированного уничтожения. Именно Гитлер, повторяя то, что он уже сформулировал в «Майн Кампф», 1 января 1942 года писал, что der Jude[48] не уничтожит европейские народы и станет жертвой своих собственных махинаций. Радио тысячи холмов[49] кричало о том, что нужно нападать на тех, у кого длинные носы, кто высок и худощав и кто хочет господствовать над народом хуту. Именно Милошевич в своей речи 28 июня 1989 года в Приштине рассказал о битве на Косовом поле, в которой шестьсот лет назад сербы и их союзники по христианской коалиции потерпели поражение от османов. Он обещал, что Сербию ждут новые сражения[50].

Эта первоначальная ненависть приведет к ниспровержению моральных ценностей. Запрет превратится в предписание. Ради выживания нашего народа «ты будешь убивать». Эта мера законной защиты от огромной, фантастической опасности проливает свет на некоторые ошеломляющие реакции, как будто могут быть применены законы войны, как будто уничтожение в действии было просто ответом на угрозу истребления. Например, Отто Олендорф, командир айнзацгруппы, ответственной за гибель 90 000 евреев на Украине, объяснял Леону Голденсону, что он действовал максимально гуманно, избегая перегибов, соблюдая правила. Это было уже не просто уничтожение большого количества безоружных мужчин, женщин, детей и стариков, а предотвращение, упреждающий ответ на угрозу уничтожения немецкого народа.

Следующий механизм состоит в том, чтобы овеществить другого, понизить его до уровня объекта или животного. Депортированные были штуками, элементами, «Stück»[51]. Хуту использовали в отношении тутси те же звериные метафоры, что и нацисты. Убить еврея означало избавить землю от таракана, вши, крысы, то есть созданий, которые считались самыми отвратительными в животном мире, самыми паразитическими. Это расчеловечивание другого идет рука об руку с роботизацией самого себя во имя коллективного идеала и подчинения приказам. Из этого следует радикальное безразличие к другому. Ненависть – это помеха. Это сопровождается избыточными эмоциями. Самое большее – презрение, которое даже не является необходимым для выполнения задачи. То, что объект еще жив, – всего лишь этап, предшествующий его запланированному уничтожению. Чем меньше эмоций, тем легче совершить убийство. Это первый шаг, который имеет значение. Все остальное делает сила привычки. Но отсутствие чувства не является абсолютным правилом, и хроника массовых убийств регулярно свидетельствует об обратном: вызывание чувств посредством их освобождения в безмерности ужаса, словно непременно нужно было вместе наслаждаться тем, что бросили вызов и отменили все человеческие ограничения, поскольку речь идет всего лишь о вещах, не стоящих рассмотрения. Откликом нарциссической оргии серийного убийцы становится групповой запой в кровавой бане. Убивать детей на глазах у родителей, насиловать жену на глазах у мужа, унижать обреченных на смерть – значит укреплять ощущение того, что жертвы больше не являются людьми, поскольку они позволяют увести себя за пределы универсальных законов человеческого достоинства. Это удваивает оправдание их истребления, где они рассматриваются как вещи, не заслуживающие жизни. «Вы видите, что они не такие люди, как мы, и что мы правы!» Этот коллективный беспредел является для группы тем же, что нарциссическая оргия для отдельного индивидуума. Он заставляет самых обычных людей совершать наихудшие ужасы.

Овеществление целевой группы усиливает единение сверстников, совершающих геноцид, превозносит силу их общих привязанностей и ценностей как результат войны с врагом. Если здесь нет общей реальной опасности, то общая фантазия присутствует. Именно поэтому повествования многих лиц, совершивших геноцид, отвечают логике войны, с решимостью действовать, делая это в рамках ограниченного пространства войны. Вероятно, это также является причиной того, что у лиц, совершающих геноцид, практически никогда не наблюдается клиническая картина травматического невроза.

Любые психические изменения были бы невозможны без функционального расщепления, которое временно разрывает у лиц, совершающих геноцид, любые связи между моральными ценностями, их собственной историей и жертвами. Речь идет не о разрыве эго серийных убийц, чтобы выжить после ранних дезорганизующих травм. Это временное и обратимое расщепление, действующее только на время для облегчения преступных действий. Широко известна фотография коменданта концлагеря, который, вернувшись вечером домой, играет Моцарта на фортепиано в окружении своего любимого белокурого семейства. Читая «Сезон мачете» Жана Хацфельда[52], можно только поразиться тому, как эти люди собираются группами по утрам, будто идут на работу, а вечером возвращаются, чтобы предаваться болтовне и возлияниям «после трудового дня». Они возвращаются домой с работы. Опять же, крайне наивно полагать, что может существовать какая-либо психическая связь между человеком, которого собираются убить, и каким-либо близким родственником. Это два мира, которые не встречаются. Второй принадлежит к миру людей, а первый – вещь, лишенная всякого подобия человека. Если бы такая связь присутствовала, они бы не смогли этого сделать. Функциональное расщепление, включающее разделение на части, является необходимой, жизненно важной психической операцией.

То же самое и с сопереживанием. Было бы абсурдно думать, что все нацисты были психопатами, лишенными какой-либо способности сопереживать своим близким. Достаточно послушать, как они говорят о своей семье или друзьях. Вышеописанное касалось только врагов рейха и в первую очередь евреев. Отсутствие сопереживания соотносится с овеществлением.

Все эти механизмы вписываются в работу по банализации. Точно так же, как, отковывая металл, кузнец становится кузнецом, убийце нужно убивать, чтобы стать преступником.

Будет проводиться работа над ошибками. Исправлено то, что смущало в первые несколько раз, например, возможность встретиться взглядом с жертвами, быть забрызганным их кровью… Все должно способствовать тому, чтобы преступный эпизод стал таким же поступком, как и любой другой, в рамках нормального хода вещей. Работы Сэмюэля Таннера[53] иллюстрируют эту обыденность зла, которое представляет собой геноцид. Таннер пишет, что преступные действия исполнителей, по-видимому, неразрывно связаны с их самыми обычными делами, теми самыми, которые они выполняют ежедневно. Он описывает обыденность сходства. В Руанде использовали мачете – инструмент, который сопровождал повседневную работу. Таннер там связывает банальность знакомых мест и окружающей среды, банальность идеи и банальность