Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури

зла в первую очередь касается каждого из нас. В этом смысле Изабель Дельпла права, говоря, что обыденность зла является эмоцией, прежде чем стать теорией[46]. Мы считаем, что наша реакция на что-то ужасное универсальна. С одной стороны, мы представляем, что бы мы испытали, если бы совершили такие действия. С другой стороны, у нас есть догадка, что они могут быть только очень больными, извращенцами или психопатами. Мы ошибаемся дважды. Мы не были бы теми, кем являемся сегодня, вне геополитических и исторических условий геноцида. Те, кто это делает, находятся в совершенно ином отношении к мышлению, эмоциям, психической жизни. Мы допускаем, что зло может быть обыденным только после того, как признаем, что оно противоречит нашему внутреннему чутью, и относим его к разряду того, что ранит нас. Обыденность зла – это наше удивление и разочарование. Оно говорит о нас столько же, сколько и о тех, кто его творит.

Давайте на мгновение остановимся на этом обмене мнениями между Леоном Голденсоном и Рудольфом Хессом, комендантом лагеря Освенцим, повешенным 7 апреля 1947 года на самом месте его преступлений.

На вопрос о количестве казней в Освенциме он отвечает с точностью и осторожностью, характерными для административного отчета: «Невозможно определить точное число. Я оцениваю его в 2,5 миллиона евреев». Голденсон спрашивает: «Включая женщин и детей?» Хесс соглашается.

«Что вы думаете об этом?» После этого Голденсон отмечает ошеломленный и апатичный вид Хесса, обезоруженного этим прямым вопросом. Голденсон повторяет свои слова и спрашивает Хесса, одобряет ли он то, что произошло в Освенциме. У него были личные приказы от Гиммлера, в которых говорилось, что, если евреи не будут уничтожены, именно они будут уничтожать немцев, – приказы, продолжающие узаконивание основ гитлеровского антисемитизма. Голденсон настаивает: «У вас нет собственного мнения или оценки?» Хесс: «Есть, но когда Гиммлер что-то говорил нам, это было настолько справедливо и естественно, что мы просто слепо подчинялись».

Чуть позже Голденсон использует сильный термин в том эмоциональном и аффективном наполнении, которое он подразумевает. Был ли Хесс «расстроен»? То же самое изумление Хесса, на этот раз выраженное его словами: «Я не понимаю, что вы имеете в виду, когда спрашиваете, расстроен ли я. Потому что лично я никого не убивал». Он добавляет, как бы преуменьшая свою роль и, похоже, не осознавая всей серьезности этого заявления: «Я был просто руководителем программы уничтожения в Освенциме». Гитлер и Гиммлер отдавали приказы об уничтожении. Эйхман отвечал за доставку. Он же – Хесс – наилучшим образом организовывал выполнение поставленной перед ним задачи.

Голденсон не ослабляет давления. Он снова берет его в оборот, используя сильные формулировки, обозначающие аффективно-эмоциональную психическую динамику: одолевали ли его мысли? Если да, то было ли это постоянно? Ему снились кошмары? Хесс отвечает, что у него нет «видений такого рода».

Имеется обмен мнениями такого же рода с Отто Олендорфом, который был повешен 7 июня 1951 года. Командир айнзацгруппы – мобильного подразделения для уничтожения людей – начинает с описания деятельности своих подчиненных: «Одна пуля, один еврей… в том числе дети… Заявлено 90 000, на самом деле только от 60 до 70 тысяч… как можно более гуманно… казнено всего 1000 детей». Голденсон настаивает, тогда Олендорф просит избавить его от этих вопросов. «Я достаточно страдал в течение многих лет», – говорит он ему с этой поразительной неспособностью освободиться от своего эгоизма, зацикленности на себе, столкнувшись с непосредственной связью между совершенным тогда злом и неловкостью, которую он сейчас испытывает. Чтобы притворяться, нужно, по крайней мере, приложить интеллектуальные усилия, чтобы поставить себя на место того, кто может думать или чувствовать иначе. Нужно знать, что это возможно. Ханна Арендт сделает аналогичные замечания по поводу реакции Эйхмана на его судебный процесс. Голденсон делает основной вывод, который можно отнести к подавляющему большинству лиц, совершивших геноцид: «Он не испытывает никаких угрызений совести, разве что для проформы. Имеется недостаток эмоций, но по этому поводу нечего сообщить с клинической точки зрения».

Олендорф очень хорошо описывает функциональное разделение, позволяющее ничего не испытывать к «целевой группе населения». На вопрос о том, какие эмоциональные потрясения он мог бы испытывать по поводу казни евреев, он дает чисто условный ответ, предварительно добавив, что это «никак не повлияло на его эффективность», что позволило ему «перейти к другим областям».

Как с Рудольфом Хессом, так и с Отто Олендорфом, поток вопросов Леона Голденсона интересен тем, что в нем раскрывается как человеческая очевидность, так и наивность. Это вопросы, которые естественным образом возникают у любого человека. Мы хотели бы предоставить тем, кто совершает геноцид, психические реакции и процессы, которые не могли быть их собственными. Если бы они испытывали такие чувства, то не совершили бы своих преступлений. Итак, существует принципиальное недопонимание. Хесса не одолевали и не преследовали мысли, его сон больше не был наполнен кошмарами, Отто Олендорф даже не дрогнул, когда Голденсон устроил ему настоящую бомбардировку вопросами.

Более основательно Леон Голденсон подвергает сомнению саму мысль своих собеседников. Он намечает то, что Ханна Арендт впоследствии рассмотрит более детально. Когда он просто спрашивает Хесса, что он об этом думает, тот «ошеломлен и апатичен». Когда Голденсон задает вопрос о его собственном мнении, он натыкается на стену. Такового не имеется. Не думаю, можно ли по этому поводу сказать, перефразируя слова одного из охранников лагеря Примо Леви: «Здесь нет никакой причины». Когда Голденсон переходит от мыслей к эмоциям, он не получает большего. Именно это отсутствие психической жизни, нехватка аффектов ведет нас к механическому, машинальному, операционному. Я вернусь ко всем этим точкам зрения, когда затрону взгляды Ханны Арендт на Эйхмана на его суде.

Записи Голденсона содержат очень стереотипные характеристики. Для некоторых они являются неотъемлемой частью их основной личности, с усиливающим фактором, облегчающим адаптацию к назначенной роли в действиях геноцида. В случае с некоторыми другими менее приукрашенные реакции, менее основанные на оборонительной позиции предполагают более богатую личность, скрытую под утилитарными защитными механизмами, без вмешательства эмоций.

Утверждать, что с их стороны нет ни малейшего сочувствия, – это прописная истина, к тому же крайне наивная. Проявления сочувствия не произошло, надежды на подобное, какими бы взвешенными они ни были, могут быть порождены только нашей наивностью. Приписывать покойным хоть каплю подлинного сострадания – значит инициировать невыносимый процесс критического пересмотра не только в плане идей, но прежде всего в плане основ психической деятельности. Это закон «все или ничего». Крошечный критический пересмотр, крошечная «слабость» – это значит сунуть палец в зубчатое колесо самовосприятия другого, которое выходит за рамки его статуса вещи и угрожает функциональному расщеплению. Это риск обрушения здания. К этому