Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури

заболевание и укрыться за этической оговоркой. Если говорить о невиновности, это обнадеживает. В том, что касается чувства вины, это расстраивает. Неужели психиатрам нечего сказать по этому поводу? Давайте сделаем шаг в историю вместе с Леоном Голденсоном, который изучал обвиняемых нацистов во время Нюрнбергского процесса.

Леон Голденсон: психиатр из Нюрнберга

Дуглас Келли беседовал с большинством нацистских преступников в Люксембурге, в лагере для задержанных Мондорф-ле-Бен. В этой связи он упомянул о настоящей «психологической сокровищнице». Келли отправили в Нюрнберг, но он уехал после месяца участия в судебном разбирательстве. Его заменил Леон Голденсон. Это сохранившиеся записи последнего[44]. Чаще всего это обобщенные пересказы показаний, которые очень редко сопровождаются клиническими комментариями Голденсона. Он собрал их как педантичный секретарь суда. Чтение этих заметок производит впечатление повторения, стереотипности, многословия. За исключением очень редких случаев, преобладают отстраненность, снятие с себя ответственности и отсутствие какой-либо самокритики. Если нацисты иногда и дают себе свободу, то лишь для того, чтобы поговорить о своих женах, детях, друзьях, обстановке в детстве, учебе… Но стоит лишь вернуться к их роли в геноциде, повествование снова становится механическим, крайне упрощенным: они передавали приказы, которые им отдавали. Они не связаны ни с идеей темы разговора, ни с тем, что происходило: решение о массовых убийствах принимали другие, а выполняли приказ третьи лица. У них на руках нет крови, и они следили, чтобы казни проводились «в соответствии с правилами».

Приведу несколько примеров из этой литании[45] невинности:

Герман Геринг, приговоренный к смертной казни через повешение, который покончил жизнь самоубийством в своей камере 15 октября 1946 года, за два часа до предполагаемого времени своей казни: «Я, со своей стороны, считаю себя свободным от какой-либо ответственности за массовые убийства».

Эрнст Кальтенбруннер, повешенный 16 октября 1946 года: «Газеты делают из меня преступника. Я никогда никого не убивал».

Фриц Заукель, повешенный 16 октября 1946 года, заверил Голденсона, что не сделал ничего такого, за что ему было бы стыдно.

Эрих фон дем Бах-Зелевский, повторно судимый в 1962 году, приговоренный к пожизненному заключению: «У всех – Гитлера, Розенберга, не говоря уже о тех, кто выполнял обязанности на востоке, – руки в крови. У меня же ее вовсе нет».

Освальд Поль, повешенный 7 июня 1951 года: «Я только выполнял приказы. Моя совесть спокойна».

Эрхард Мильх, заместитель Геринга, приговоренный к пожизненному заключению, на вопрос о жестокости медицинских экспериментов, на которые он дал свое письменное согласие, повторяет, что ему нечего стыдиться. Медицинский инспектор заверил его, что «по поводу этих экспериментов не имеется никаких поводов для жалоб».

Цитировать все было бы слишком долго и омерзительно. Некоторые из записанных показаний содержат краткий отрывочный анализ, с осторожным уклоном в сторону своего участия. Как, например, Ганс Франк, который был повешен 16 октября 1946 года. Он ссылается на волну истории, сметающую личный выбор, словно все остатки индивидуального сознания растворились в коллективном движении: «Есть только одно объяснение. Есть судьба, которая влечет за собой людей по дороге, даже если они на самом деле этого не хотят. Я говорю это не для того, чтобы оправдываться, а чтобы разъяснить некоторые вещи».

На первый план Ганс Франк выдвигает свой идеализм. То же самое сделает и Ганс Фрич, оправданный в Нюрнберге, но позже приговоренный судом по денацификации к девяти годам тюремного заключения. Он напоминает о «грозном идеализме, порожденном национал-социализмом», и может строить свою защиту только на основе «чистого идеализма с его стороны», с сопоставлением разницы масштабов индивидуальной и коллективной судьбы. Но Ганс Фрич представляет собой исключение. Он идет дальше. Он говорит о себе и отчитывается о совершающейся психической работе. Он сообщает Леону Голденсону о повторяющемся сне: его голова лежит на коленях у его матери, которая машет рукой и спрашивает: «Ну же, что происходит?» Проснувшись, он чувствует, что находится между двумя силами. С одной стороны, какой-то голос спрашивает его, почему он служил в этой системе, почему позволил втянуть себя в это, в то время как другой голос говорит ему: «Но как ты мог знать об этих зверствах, если ты невиновен?» Ганс Фрич задается вопросом, как мне кажется, искренне и выказывает признаки внутреннего конфликта, но не выражает чувства вины. Как и большинство, он переживает предательство больше, чем чувство вины. Он злится на тех, кто побудил его присоединиться к нацистской системе, но гораздо меньше осуждает себя за то, что сделал выбор в ее пользу. Но, возможно, существует расхождение между тем, что он формулирует, и глубинной психической работой.

Другие задним числом начинают выражать самокритику, как Вильгельм Кейтель, который был повешен 16 октября 1946 г.: «Сегодня я ясно вижу, что преобладающей чертой моего характера, возможно, является недостаток критического мышления». Остается открытым вопрос, является ли это чертой личности, постоянной характеристикой ее уникальности, психической адаптацией к потребностям совместных действий или же отменой любой критической инстанции в интересах коллективного импульса.

Иные, похоже, немного дистанцируются от того, что было их убеждением, их образом мыслей, исключая любые мысли третьих лиц, которые могли бы быть другими. Леон Голденсон делает важное замечание об Освальде Поле. Когда тот спросил его о персональной доле ответственности за «убийство 5 миллионов евреев», Поль выглядел обеспокоенным. «Он больше не был похож на уравновешенного, приземленного бизнесмена, рассуждающего об акциях и облигациях». Лицо офисного преступника перекосилось. Леон Голденсон пишет: «Было ясно – он все еще не может представить себе свою личную значимость в преступном мире нацистов, но, по крайней мере, начал понимать, какова точка зрения постороннего человека на его деятельность».

Для Поля сделать шаг в сторону – это: оставить на мгновение свою уверенность, приложить усилия, чтобы взглянуть на себя с точки зрения другого, позволить прорваться аффекту, эмоции – беспокойству. Ничего из этого Эйхман ни разу не сделал на протяжении всего судебного разбирательства. Ханна Арендт пришла к такому же выводу. Мысль, которая не может отделиться от самой себя, сосредоточенная на себе в полном неведении о другом, – это не мысль, а пустота мысли, в которой заключено зло. К этому мы еще вернемся.

Жаль, что Леон Голденсон не осуществил свой план написать книгу на основе этих интервью и что он чаще всего ограничивался грубым обобщением высказываний своих нацистских собеседников, воздерживаясь от каких-либо личных комментариев. Когда он выходит из этой схемы, все освещается как при вспышке молнии. Вмешиваясь, бросая вызов, вводя в отношения свои собственные эмоции, взаимодействуя, он сбивает с толку того, к кому обращается. При этом он наивно, по-человечески, просто, элементарно формулирует то, что любой из нас мог бы сказать, задавая вопросы, удивляясь. Обыденность