Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Меня тоже обрадовало, что забастовала вся дивизия, хотя вряд ли я понимал, в чем тут суть. Помчался по хитрому сплетению траншей, чтоб передать этот слух Ивану Свиридовичу. Удивился, когда увидел, что писарь в блиндаже гнет спину над ротными бумагами с таким видом, будто ничего не случилось, а если и случилось, то его лично это якобы мало интересует. Но в ответ на мое сообщение, что забастовала вся дивизия, возбужденно засмеялся, потирая ладонями стриженую голову. И удивился:

— Как, как ты говоришь? Забастовала? Ну и выдумал же! Ишь «экономист»!

— Ей-богу, правда, — побожился я.

Иван Свиридович стал серьезным, спросил, от кого я слышал эту новость. Встревожился, узнав о появлении незнакомых офицеров. Попросил сказать кое-кому в ротах о том, что вся дивизия не вышла из окопов, и о появлении офицеров контрразведки. Сам тут же спрятал бумаги в железный ящик — не до ротных дел! — и пошел к солдатам.

Однако долго еще ничто не предвещало беды. Напряжение упало. Пошел мелкий осенний дождь. Даже немцы успокоились. Сам собой возобновился прежний порядок дежурств и караулов, как будто бы не было никакой боевой тревоги. Те, кто имел право отдыхать, спрятались от дождя в землянках. В одной такой землянке, куда я случайно заглянул, беззаботно играли в карты. Подпоручик Докука, обычно пивший меньше других офицеров, успел где-то здорово хлебнуть и, к моему удивлению, читал все еще напуганному Сукновалову стихи, которые я слышал от мастера оружейной мастерской и которые он, Докука, будто бы не знал:

— На святой Руси петухи поют. Скоро будет день на святой Руси.

Сукновалов завизжал, будто его резали. Кричал, что Докука социалист, враг царя и отечества, что Россия гибнет из-за таких, как он. Докука на это ответил на диво сдержанно для пьяного:

— Поручик, я хотел бы посмотреть на вашу патриотическую физиономию после того, как вы два года покормите вшей в окопах.

Сукновалов до тех пор околачивался в тылу и на фронт попал совсем недавно, месяца два назад.

Целый день понадобился ошеломленному командованию, чтоб подготовиться к наказанию полков, не пошедших в атаку.

Под вечер позиции в тылу нашего батальона заняли спешенные казаки. Они появились неожиданно, как с неба упали; первым делом захватили пулеметы, обезоружили тех, кто дежурил в окопах, стоял в карауле, затем — всех остальных, кроме офицеров. Винтовки так и остались лежать под дождем на брустверах, стоять в пирамидах в блиндажах, в нишах окопов. Казаки были молчаливые, быстрые и злые: когда один унтер-офицер не захотел отдать трофейный пистолет, его исполосовали нагайками. Солдатам не разрешили взять ранцы, мешки, котелки. Все осталось. За каких-нибудь полчаса батальон по узким и скользким ходам сообщения, траншеям был выведен в лощину, которая не простреливалась немцами. Построились поротно, окруженные казаками. Командовал ими ротмистр Ягашин. Он скакал перед строем на вороном донце, подымал его на дыбы перед лицами солдат, щелкал нагайкой и грязно ругался:

— Довоевались, сукины сыны! Христопродавцы! Кайзеру хотели продаться за гороховую похлебку? Изменники! Виселицы вам мало!

Ротмистр, казалось, радовался, что это произошло в батальоне Залонского. Я чувствовал, что он мстит капитану. Да он и не скрывал этого, я сам слышал его слова: «Долиберальничались, так вашу мать?» Это уж никак не могло относиться к солдатам; большинство их видело ротмистра впервые, потому что, с тех пор как его батальон еще был придан нашему батальону, некоторые взводы чуть не трижды обновлялись, Бог берег, как любил шутить Докука, только двух человек — Залонского и его, подпоручика. Их и имел в виду Ягашин, так как помянул и «барское чистоплюйство», и «вольнодумные песенки», и «дьячковскую философию».

Каждое слово ротмистра, словно плетью, стегало капитана. Я видел, как Залонский вздрагивал и сутулился. Мне жаль было командира так же, как тогда, когда он в окопе кричал, грозил, а солдаты даже головы не поворачивали.

Один из тех офицеров, что незаметно появились в батальоне еще днем, стал вызывать солдат по фамилиям. Первым назвал Павла Кузнецова. Тот отозвался.

— Три шага вперед! Шагом арш! — скомандовал Ягашин.

Бывший рабочий вышел совсем не по-военному — сделал не три шага, а несколько коротких, без команды повернулся, улыбнулся строю. Тут же подскочил военный жандарм и надел на него наручники. Солдаты загудели. Павел улыбался: видно было, что ничего другого он не ждал и что арестовывали его не впервые.

На возмущение солдат ротмистр ответил командой, казаки выхватили сабли, готовые броситься на безоружных.

Между тем жандармский офицер, не проявляя, не в пример Ягашину, никаких эмоций, не произнося гневных слов, на вид равнодушный ко всему, называл новые фамилии, Щелкали замки наручников.

Кто следующий? Маленький — левофланговый — я затаился, замер, а сердце колотилось, как у пойманного птенца. Ждал, что следующим будет: «Жменьков!»

Боялся ареста и в то же время хотел, чтоб вызвали и меня. Пускай увидит батальон, что я не денщик, не лакей капитана, что я… вот я какой!..

Так бились, боролись два чувства в моем трепещущем сердце — страх и отвага. Я даже подумал: не выйти ли самому и сказать: «Я с ними!» Удивить и своих солдат, и Залонского, и казаков, и жандармов.

Один из тех, кого арестовали, закричал:

— За что, ваше благородие? Что я сделал? Я ж не гитатор! Я ни кого не подговаривал. А в атаку один не побежишь! Как люди, так и я.

Жандармский подполковник приказал отвести труса в сторону, наручники на него не надели. Тогда я понял, каким способом могут вырывать показания у арестованных, и мне больше не хотелось оказаться среди них.

Офицер назвал фамилию младшего унтер-офицера Голодушки — никто не отозвался. Ивана Свиридовича не было в строю.

Поднялась суматоха. Спокойный подполковник ругался последними словами, гремел на всю округу:

— Сбежал?.. Куда? Когда? Вот кто главный! Где были ваши глаза, лопухи окопные? Поймать! Из-под земли выкопать! Осмотреть все траншеи, блиндажи! Прочесать кусты! Позвонить в штаб, чтоб поставили посты на дорогах! В деревнях! Видите, идиоты, как действуют социалисты-заводилы? Вас, серую скотинку, подвел под обух, а сам, верно, с немцами шнапс распивает.

У меня в сердце в ту минуту тоже шевельнулось что-то недоброе. Я догадался, что «забастовка» — неприметная работа Ивана Свиридовича и его друзей, что в батальоне он, пожалуй, главный. И что же выходит? Заварил кашу, а сам в кусты? Пускай расплачиваются другие?

Жандармы бросились назад в окопы. Ротмистр Ягашин послал казаков прочесать сосняк, где стояли батальонные тылы. Подполковник остановил аресты. Ждал. Ходил перед строем. Спросил:

— Он главный подстрекатель?

Строй