История частной жизни. Том 5: От I Мировой войны до конца XX века - Филипп Арьес

организацию публичного пространства к противопоставлению двух полюсов: общественному пространству завода или офиса противопоставлялись бы спальни и туалеты. При этом в расчет не принимались бы переходные пространства, получастные-полупубличные, которые урбанизация уничтожила в прежних кварталах, но которые упорно возрождались в других местах. Это означало бы игнорирование множества взаимовлияний, которые создают между публичным и частным тесные связи нового характера. Формальная организация публичного пространства смягчается общественными нормами без принуждения; в свою очередь частная жизнь неявно, но весьма эффективно поддается влиянию медиа и рекламы. Наши современники отстаивают право быть личностью даже тогда, когда выполняют социальные функции, но в частной обстановке ведут себя в соответствии с ожиданиями общественного мнения. Даже в политике для достижения общественных целей используются коды частной жизни. Граница между частным и публичным как бы затушевывается.

В действительности же она не исчезает, но лишь становится менее ярко выраженной. Точнее говоря, специализация пространств позволила сблизиться социальным кодам и нормам двух миров — частного и публичного. В зависимости от контекста, конкретных условий одно и то же поведение приобретает различные значения. Теперь не коды, частные или публичные, определяют ситуации или места, а наоборот. Таким образом устанавливается новое равновесие: различия между частным и публичным мирами компенсируются смежностью норм.

Тем не менее в этой организации, где социальная система сохраняет равновесие в новом взаимодействии частного и публичного, сам по себе индивид от нас ускользает. Социальная по своей сути, история границ между двумя сферами жизни не смешивается с историей собственно частной жизни, с ее тайнами. Нам предстоит теперь коснуться именно этой истории.

ГЛАВА 2

ИСТОРИЯ ТАЙНЫ?

Жерар Венсан

ТАЙНЫ ИСТОРИИ И ИСТОРИЯ ТАЙНЫ

Мы пытаемся представить, чем могла бы быть сегодня история тайны… Скажи мне, что ты скрываешь, и я скажу тебе, кто ты. Быть может, такую историю и не напишешь… Неважно, следует попытаться. В конце концов, существует психология тайны и онтология тайны, у нее есть свой социолог (Зиммель) и свой романист (Бальзак). Почему бы ей не иметь своего историка?

Пьер Нора

ИСТОРИЯ И ИСТОРИИ

История прожитая, история-рассказ

Любая историческая книга — это прежде всего непростая история книги, которая с первых строк сталкивается с многозначностью слова, вынесенного в заглавие. Во-первых, это прожитая история, то есть прошлое человечества, путано пересказанное постфактум теми, кого называют «историками» (история-рассказ); во-вторых, представление, которое рассказчик формирует на основе этой истории (есть ли у нее «смысл», то есть направленность и значение?), сами эти рассказы, взятые из не всегда достоверных источников или даже придуманные. Здесь речь пойдет об истории-рассказе. Историку в данном случае невозможно охватить феноменальное разнообразие событийного поля. Ход его мысли отражает (искажает?) его же фантазии и предубеждения, — короче говоря, его эпоху и, точнее, то, как он ее воспринимает, мирится с ней, прославляет ее (идея прогресса), отталкивает ее (золотой век остался в прошлом). Историк, изучающий далекое прошлое, зависим от эпохи, которую он не изучает, а именно от его собственной. По его текстам видно, что он разрывается между бытием и небытием. Если он пессимист, он выявляет во всемирной истории «конкретную реальность зла, которая охватывает все вокруг», согласно Гегелю. Если оптимист, то, как Дюркгейм, постигнет идею социодицеи. «Пессимист и оптимист противостоят друг другу в вопросе о том, чего нет», — писал Поль Валери. Они противостоят друг другу и в вопросе о том, что было.

Автор этих строк стоит перед двойной проблемой: рассказывая историю, свидетелем которой он являлся, может ли историк пользоваться собственными воспоминаниями? В то время как история-рассказ, «научная фантастика» (Мишель де Серто), «подлинный роман» (Поль Вейн), «ретроспективный взгляд на становление человечества» (Раймон Арон) всегда во множественном числе, история частной жизни — в обязательном порядке вещь «идиотская» (в греческом смысле слова{31}), идиосинкразическая, особая. Со времен Фукидида и до школы «Анналов» была написана история исключений и обобщений. Можно ли написать историю отдельных частных жизней? Да. Но как быть с историей частной жизни вообще — не будет ли она артефактом? Ведь «человек» (объект и субъект нашего исследования) — это область некаталогизируемого, того, что исключает любую взаимозаменяемость. На каждом лице можно обнаружить прошлое (человека, семьи, класса, нации), настоящее (борьбу со временем), будущее (страх перед завтрашним днем, неуверенность в долголетии — мы все смертны). Лицо во всех его проявлениях. Ницше утверждал, что никому из художников не удастся изобразить дерево во всем разнообразии его листьев в постоянном движении. Мы не располагаем ни одним исчерпывающим описанием жизни человека. Даже те, кто пошел дальше других в литературном обнажении своей биографии — например, Мишель Лейрис, — позволяют нам прочесть лишь избранные моменты.

Ввести в историю частной жизни означает прежде всего сказать о различных темпах на разных уровнях социального существования. Разве не очевидно, что история кумулятивна, аддитивна? История науки и техники. Плавно текущая история, состоящая из повторов, ложных новаций, которые на самом деле всего лишь временны, где жизнь разворачивается во внеисторическом, ахроническом ритме: страх смерти, сложные отношения со своим телом, сексуальная неудовлетворенность, одержимость деньгами, обещающими стабильность, постоянные жизненные трудности — все это лишь иногда прерывается моментами счастья, подчас эйфорическими.

Считается, что начиная с 1914 года поле частной жизни сужается, барьеры тайны рушатся, исчезает граница между сказанным и несказанным. Это иллюзия. Еще в 1920-х годах существовали три руководителя частной жизни: исповедник — в духовном плане, нотариус — в материальном (и матримониальном), врач — в телесном. Эти три человека были посвящены в личные и семейные тайны. Урбанизация усилила анонимность. В сельской местности все жили на глазах друг у друга. В мегаполисах все постыдное скрывалось.

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ

В тоталитарном городе

За неимением точного определения того, что такое частная жизнь, попытаемся сказать, что она представляет собой в то талитарном обществе и в нашем. Какой бы окраски ни был этот тоталитаризм (нацизм, сталинизм), он уничтожает все барьеры между частной жизнью и публичной: отсутствие тайны переписки, вторжение полиции в любое время дня и ночи, поощрение доносов друг на друга, даже на членов семьи, и т. д. Во всем этом нет ничего нового. Подобные практики были очень распространены в отживших обществах, претендовавших на то, чтобы называться теократическими, — например, в Испании времен инквизиции или во Флоренции Савонаролы. Рассматривать тоталитарное общество как то, в котором нет частной жизни, означает забыть о хитростях, на которые идет человек, чтобы до самого конца хранить