История частной жизни. Том 5: От I Мировой войны до конца XX века - Филипп Арьес

свой «укромный уголок», пусть даже заключающийся в выборе способа смерти. В 1984 году широко обсуждался роман Оруэлла «1984», написанный в 1949-м. Перечитав его, можно спастись от абсолютного пессимизма. Человеческое воображение весьма изобретательно и плодовито, когда речь идет о поиске путей к инакомыслию. Строгость норм всегда влечет за собой появление ереси. Можно выдвинуть парадоксальную гипотезу о том, что именно в странах с тоталитарным режимом частная жизнь, понимаемая как жизнь тайная, находит наибольшее распространение. В шизофреническом советском обществе, как нам его описывает Александр Зиновьев, каждый индивид ведет двойную жизнь: он подчиняется нормам, будучи гражданином, но умеет осторожно обходить их, чтобы обеспечить себя необходимым, поднять доходы, удовлетворить сексуальные потребности. Однако между зоркими общественными институтами и осторожным индивидом, который не переходит границ допустимого, существует негласный консенсус. Вне рамок закона он явный преступник и потенциальный обвиняемый: из этой секуляризованной формы первородного греха система извлекает пользу. Тоталитаризм порождает больше тайн и секретов, чем раскрывает. «Мы никогда не были такими свободными, как во время немецкой оккупации», — писал Сартр.

В демократических странах проблема более сложная. Государство не вмешивается в частную жизнь граждан: существование семьи и дружеских связей не подлежит его вторжению. Система средств массовой информации, сложившаяся сама собой или организованная, эффективно борется за общественное спокойствие. Медиа, ненавязчиво эксплуатируя желание подражать и необходимость в разрядке, создают star system, систему звезд, в основном в области спорта, что дает выход агрессии вне поля социальной борьбы. Если мы рассмотрим исследования о «дезориентированности» илотов, рабов в Спарте, проведенные Девере, мы увидим, что рабы доверяются хозяину, чтобы понять, что они видят и слышат, что имеют право говорить и думать. Можно заметить, что в «либеральных» обществах действует тот же самый механизм. Вспомним к тому же о зернах тоталитаризма, которые в этих обществах скрыто существуют: это мафия, это различные «круги», где господствует «свое» правосудие, что не исключает их сотрудничества с легитимными институтами.

Обобщая, можно сказать, что существует идеологически комфортное противопоставление между «свободным» и «несвободным» мирами. К «несвободному» относятся Филиппины, где двадцать тысяч детей из-за нищеты вовлечены в проституцию и вынуждены заниматься сексом с педофилами, которые организованно прилетают туда чартерными рейсами; Вьетнам, откуда на утлых суденышках — boat people — прибывают беженцы, имеющие весьма слабые шансы на выживание. Но то, что они идут на этот риск, чтобы вырваться из кошмара, в котором живут, доказывает, что они не смирились со Старшим Братом. И кто вспомнит о тридцати пяти тысячах девочек, отданных на поругание жрецам культа богини Йеламмы в двух южных штатах Индии — Карнатаке и Махараштре, а затем проданных в бордели Бомбея?

Основной вопрос заключается в следующем: каким свободным пространством может располагать человек в Городе (как явлении), в какой бы стране он ни находился? Макс Вебер считал, что социология «может строиться только на анализе действий одного, нескольких или многих конкретных индивидов… что она обязана брать на вооружение исключительно „индивидуалистические“ методы». Раймон Будон подтверждает: «Индивид всегда действует в условиях принуждения, более или менее четко определенных более или менее прозрачных, более или менее жестких». Элементарные действия не являются ни продуктом абсолютной свободы, ни механическим следствием социализации. Пусть так. Что же определяют эти две противоположные силы? На основании каких источников можно оценить относительную свободу выбора, лежащую в основе частной жизни?

КАКИЕ ИСТОЧНИКИ?

Какие вехи памяти?

Что такое «пространства памяти» частной жизни? Дневники, переписка, автобиографии, мемуары? Многословные, но неполные, незаменимые, но недостоверные. Вспомним некоторые знаменитые тексты: «Мемориал Святой Елены» (как говорят, это была самая читаемая книга XIX века), в котором граф де Лас Кас, по собственному утверждению, воспроизводит слова свергнутого императора, «Замогильные записки» Шатобриана, «Мемуары» генерала де Голля. Эти страстные, полные воссозданных воспоминаний тексты, отмеченные печатью добровольной избирательной амнезии, заботой о том, чтобы произвести впечатление на потомков, в большей мере рассказывают о параноидальных механизмах, чем о пережитом в действительности. А откровения литераторов — Жида, Жене, Лейриса? Отважился ли хоть кто-нибудь написать историю своей частной жизни без умолчаний и в то же время без эксгибиционизма? Не побояться ответственности за нелестные портреты современников? Нам представляется, что никто. Дело в том, что не только социальный код предписывает хранить в тайне некоторые аспекты жизни. Фигуры умолчания возникают в равной степени и в связи с самим письмом, «приблизительным переводом», обедняющим «внутреннюю жизнь».

Закон, хранитель тайны

Если историк вдруг вздумает покопаться в частных архивах и предать гласности тексты, не предназначенные для публикации, он сталкивается с законом, стоящим на страже приватности. Закон от 3 января и декрет от 3 декабря 1979 года регламентируют деятельность архивов: тридцатилетняя отсрочка для публикации архивных материалов увеличилась до шестидесяти, ста, ста двадцати и даже ста пятидесяти лет, в зависимости от важности охраняемых секретов и тайн. Администрации архивов, чтобы «помочь исследованиям», позволяется сокращать эти сроки, но столетний срок защиты «индивидуальной информации, касающейся личной и семейной жизни индивида и фактов, относящихся к его частной биографии» остается неизменным (статья 7 закона от 3 января 1979 года). Сведения «медицинского характера» должны охраняться в течение ста пятидесяти лет. Закон от 17 июля 1970 года гласит, что «каждый имеет право на уважительное отношение к своей частной жизни». «Историки никогда не должны касаться частной жизни ныне живущих! <…> Закон следит за нашими Любовями, бедами, пороками, болезнями, маниями, домами, за нашим образом — за всем, что в юриспруденции называется приватностью <…>. Он уполномочивает судью удалить из текста то, что нельзя публиковать, или изъять готовое произведение <…>. Покойный не совсем умер, если у него есть наследники <…>. Согласно статье 34 закона от 29 июля 1881 года, оскорбление памяти покойного может считаться уголовно наказуемым преступлением — диффамацией или оскорблением. 14 октября 1970 года парижский суд напомнил, что „права историка“ не могут идти вразрез с правами наследников одного из поклонников Сары Бернар, несправедливо обвиненного в изнасиловании великой трагической актрисы <…>. А как же быть с исторической наукой? Решать конфликт между правом и историей предоставляется судье»[82].

Масштабные исследования текстов, проведенные Национальным институтом статистики и экономических исследований (INSEE), Национальным институтом демографических исследований (INED), анкеты Центра исследования образовательной политики (CREP), Европейского центра кардиоваскулярных исследований (CERC), Комитета по организации прикладных исследований социально-экономического развития (CORDES) и пр., предоставляют нам многочисленные данные. Мы их использовали довольно мало, во-первых, потому, что они опубликованы и, следовательно, доступны; во-вторых, потому, что мы решительно настроены обозначить новые проблемы, а не обсуждать сказанное ранее; наконец, были и эпистемологические причины: анкеты по вопросу занятости, как видно из их названия, изучают занятость, налоговые