Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева

я, Аля и еще одна барышня, одни через огромный лес, как в сказке. На Côte Sauvage была один единственный раз, второй должен был быть с тобой. Это был наш раз (ты приехал 1-го, первые три дня ушли на рощицу, Vaux (деревня в полях, церковь XI в<ека>), S<ain>t Palais, ежевику.) Всю дорогу на тебя оглядывалась. Côte Sauvage. Иссиня-исчерна-лиловое море, такое как нигде, с наступающей в полном боевом порядке армией волн — черный остов затонувшего корабля — песок, свистящий под ногой как птица или рвущийся шелк. Спала. Собирала раковины. Купалась с Алей и той барышней (кстати, замужем и мать 1½ годов, ребенка, но 22 года — на воле — девичество!), купались в луже, оставленной океаном. Лужа журчащая, прозрачная, глубокая. С доброе озерцо. Мы бы с тех песков (дюны, сосна) не ушли до утра. Мы просто не ушли до утра, сейчас лунная ночь, лежим с тобой — одни на всем побережье — на всех песках одни! Растянувшись на всю Côte Sauvage.

(Увидала сейчас мысленно твое лицо, то, что я так люблю: румянец под глазами: карее, отблеснувшее алым, и вместе дающее жар: огонь.)

День не прошел, а прошагал, промчался моим шагом. Возвращаюсь (с 8 ч<асов> утра до 8 ч<асов> вечера) — Мур в безумном волнении ждет. Даже смутился: поздоровался сперва с собакой (не гуляла, но вбежала вместе с нами.) Уложила — посидела — простилась — сижу ужинаю — вопль: «Мама! Ма-а-ама!» Прихожу — рыдает (никогда не бывает!) — «Мур, что с тобой?» Все тело ходуном. — «Вы меня обидели: Вы ушли обедать!» (ОБИДЕЛИ: УШЛИ.)

Нет измены мужу. Есть измена сыну. Нет детей — нет измены.

— Но о другом: о тебе. Почему меня нет с тобой в эти адовы дни? Ты бы забегал ко мне на минуточку, или я бы к тебе — на сколько хочешь, к тебе наверх, в твою чудную комнату, где я была только раз и которую никогда не забуду. Сидели бы с тобой на краешке кровати, м<ожет> б<ыть> молча. (Ах, Ко́люшка, сглазил ты свою поездку: «Жаль, что не будет писем» (последнее — до того) — вот письма и пребыли!) Внизу — что угодно, наверху — ты и я (ты: я). Ты бы у меня набирался сил. Ты бы просто отдыхал. И — может быть — я бы тебя даже не целовала. (Обнимала — наверное.) — Все письмо из сослагательного наклонения. —

А если — безумная надежда! — все «наладится», ты бы не мог ко мне на неделю? Если мать скажет остаюсь. Не сразу — через несколько дней — на несколько дней. Не говори нет

(Дружочек! ради Бога, не бросай моих писем на столе. Либо рви, либо прячь.)

Подумать о тебе 5/18-го? Да разве я о чем-нибудь другом думаю? Не думаю, а льну к тебе всем телом и всей душой, всей мною к всему тебе. Эти дни просто не выпускаю тебя из рук. Ах, Нинона, Нинона [405], пролежавшая трое суток в постели с таким-то и думавшая, что любит!

— От всего, что шлешь, мне больно. Ты что-то добиваешь (наш сентябрь). Так армия, отступая, взрывает мост. Единственное, что я могу, сберечь деньги для той осени, Фонтенбло, пр<огулки?>. Октябрь по-чешски (и по-польски?) ЛИСТОПАД, будем шуршать. Давай утешаться, Ко́люшка, я вернусь в последних числах сентября — через три недели — беспредельности суток не будет (о ней горюю!), но будут часы, «нечислящиеся на часах» [406]. И совсем простая вещь будет: рука в руке.

Не думай о прошлом (настоящем!) минуй Ройян, точно он уже кончился — он все равно бы кончился! — минуй Ройян, как я — жизнь (всю).

Поздняя ночь. Ты мне дорог беспредельно, навсегда. Засыпай и просыпайся со мной, как я с тобой. Не чувствуй себя одиноким, пока я жива у тебя есть дом — РАСТУЩИЙ ВМЕСТЕ С ТОБОЮ. Навсегда, Колюшка, и это я говорю.

Пиши мне каждый день (ты предвосхитил мою просьбу) — как сейчас, хотя бы несколько строк.

Прошу это в первый раз в жизни. Я знаю, что я тебе необходима, знаю это всей необходимостью тебя — мне.

— С<ереже> написала, что не едешь «по каким-то сложным семейным делам», дома сказала, что очевидно твоя мама больна, м<ожет> б<ыть> даже предстоит операция, и ты не хочешь говорить.

У меня волчий страх глаз (соглядатая) и твои дела — мои. Спокойной ночи, сыночек родной! Сажусь к тебе на колени, обнимаю за́-гoлoвy и, баюкая, убаюкиваюсь сама.

                             М.

— уже 5-ое, третий час утра.

С рыцаря срежь весь белый кант (всю бумагу), иначе будет вещь, а не рыцарь [407]. Срежь белый кант и окантуй, будет вроде missel [408]. — Нравится тебе?

<На полях:>

Пиши подробно про свою жизнь. Впечатление — бредовое. Спишь ли ты, по крайней мере? Боюсь за твое сердце. О тебе, явно, никто не думает. А я — только о тебе.

Мур все тебя ждет.

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 94–96. Печ. по тексту первой публикации.

82-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 5-го сентября 1928 г., среда

Милый друг, пишу Вам со смешанным чувством расстроганности и недоумения. Что за надпись на Алиной книге и что она должна означать? [409]

Во-первых — у всякого человека есть ангел. Ариадна — не Октябрина, и празднуется 18-го сентября. Это формально. Второе: у Ариадны еще особая святая, по чьему имени и названа, — та Ариадна, с двух островов: Крита и Наксоса. (Говори я с другим, я бы настаивала только на христианской великомученице, но я говорю с Вами.) В-третьих: раскройте мою Психею, где нужно, и прочтите:

Ангел! ничего — всё — знающий,

Плоть — былинкою довольная,

Ты отца напоминаешь мне, —

Тоже ангела и воина. [410]

Здесь установлена Алина — более, чем ангело-имущесть, а это — раз навсегда. Кто ангелом был, тот им и пребыл.

В-четвертых: Вы человеку дарите книгу на день рождения. Время ли (день рождения!) и место ли (первая страница такой книги!) считаться обидами?! — Вы поступили — но удерживаю слово, не хочу его закреплять на бумаге и — тем — в Вас. (О, не