Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

были сплошные кожа да кости»{337}. Без сомнения, торопясь как можно скорее спастись от вони, полицейские, войдя в палату, сразу же открыли беспорядочный огонь. Под градом пуль тела с верхних коек стали падать вниз. «Это было настолько отвратительно, и мне стало так стыдно, что я немедленно развернулся и вышел из комнаты», – рассказывал один полицейский{338}. Другой вспоминал: «При виде больных евреев я не смог выстрелить ни в одного из них, и все пули намеренно направил мимо». На эту его «меткость» обратил внимание гауптвахмистр взвода, лично участвовавший в расстреле: «После того как акция завершилась, он отвел меня в сторону и стал ругать меня, называя “предателем” и “трусом” и угрожая доложить о произошедшем капитану Хоффману. Однако он так и не доложил»{339}.

На рыночной площади евреев разделили: мужчин отвели в одну сторону, женщин и детей – в другую. Провели отбор мужчин в возрасте от 18 до 45 лет, обращая особое внимание на квалифицированных рабочих. Возможно, для работы отобрали и некоторых женщин. Этих людей вывели из гетто на железнодорожную станцию, расположенную в 5 километрах от села, для последующей отправки в трудовые лагеря округа Люблин. Они были настолько ослаблены, что многие из них не осилили путь до станции. По оценкам свидетелей, для работы было отобрано от 500 до 1000 евреев, но 100 из них расстреляли по дороге после того, как они упали от истощения{340}.

Пока пригодных для работы уводили из села, оставшихся, среди которых было от 800 до 1000 женщин и детей, а также много пожилых людей, одной группой погнали к месту расстрела, которое находилось в лесу. 1-й взвод Петерса и несколько жандармов Мессмана были назначены в расстрельные команды. Сначала в лес отвели евреев-мужчин. Их положили лицом вниз и застрелили. Затем настал черед женщин и детей{341}. Один полицейский разговорился с главой юденрата – немецким евреем из Мюнхена, – пока того тоже не увели на расстрел{342}. Когда полицейские, конвоировавшие евреев-рабочих на станцию, вернулись на рыночную площадь Коньсковоли, она была пуста, но из леса доносились выстрелы. Им поручили еще раз обыскать гетто, после чего разрешили разойтись и отдохнуть. К тому времени уже вечерело, и некоторые полицейские нашли себе симпатичный деревенский домик, где сели играть в карты{343}.

Четверть века спустя Вольфганг Хоффман утверждал, что совершенно ничего не помнит об акции в Коньсковоле, в ходе которой полицейские под его командованием за один день убили от 1100 до 1600 евреев. Возможно, его амнезия была обусловлена не только юридической целесообразностью, но и проблемами со здоровьем, которые он испытывал во время командировки в Пулавы. Тогда Хоффман винил в своей болезни прививку от дизентерии, сделанную им в конце августа. В 1960-х годах ему показалось выгоднее связать свое плохое самочувствие с психологическим стрессом, испытанным в ходе расправы в Юзефуве{344}. Какой бы ни была истинная причина, в сентябре и октябре 1942 года у Хоффмана начались диарея и резкие спазмы в желудке. По его собственным словам, заболевание – диагностированное как хронический колит – обострялось из-за тряски при поездках, будь то на велосипеде или на машине, и поэтому в тот период он очень редко командовал ротой лично. Тем не менее, охваченный «солдатским рвением» и надеждой на скорую поправку, он до самого конца октября отказывался доложить о своей болезни. В военный госпиталь Хоффман был отправлен только 2 ноября по приказу врача.

Подчиненные Хоффмана все как один придерживались другого объяснения. По их наблюдениям, «мнимые» приступы желудочных колик, гарантированно укладывавшие его в постель, слишком часто случались именно тогда, когда роте предстояла какая-нибудь неприятная или опасная работа. Услышав накануне вечером о предстоящей операции, они уже могли с уверенностью предсказать, что утром командир роты не сможет подняться с постели.

Было еще два обстоятельства, из-за которых поведение Хоффмана сильно раздражало его подчиненных. Во-первых, он всегда был строг и неприступен – этакий типичный «штабной офицер», обожавший свой белый воротничок и перчатки, носивший на мундире эсэсовские знаки различия и требовавший подчеркнутого уважения к своей персоне. Его показная робость накануне акций стала казаться подчиненным вершиной лицемерия, и они за глаза высмеивали его, называя словом Pimpf, обозначавшим члена младшей возрастной группы гитлерюгенда.

Во-вторых, Хоффман стремился компенсировать свое отсутствие на месте событий усиленным контролем над действиями подчиненных. Лежа в постели, он настаивал, чтобы все делалось по его приказу, действуя во всех смыслах не только как командир роты, но и как командир взвода. Перед каждым выходом на патрулирование или на акцию унтер-офицеры были обязаны явиться в спальню Хоффмана для получения подробных инструкций, а затем лично докладывали ему об исполнении. В 3-м взводе, размещавшемся в Пулавах, не было своего лейтенанта, и его обязанности исполнял гауптвахмистр Юстман*. Ему в особенности не разрешалось распоряжаться личным составом без одобрения Хоффмана. Юстман и другие унтер-офицеры чувствовали себя так, будто их понизили в звании{345}.

Со 2 по 25 ноября Хоффман находился в госпитале в Пулавах. Затем он уехал в Германию, получив оздоровительный отпуск до окончания новогодних праздников. На короткий период, всего на месяц, он вернулся к командованию ротой, а затем вновь убыл в Германию на повторный курс лечения. Во время второго отпуска, находясь в Германии, он узнал, что Трапп снял его с должности командира роты.

Отношения между Траппом и Хоффманом испортились еще в январе, когда командующий батальоном приказал всем офицерам, унтер-офицерам и рядовым подписать заявление, в котором они брали на себя торжественное обязательство не красть, не грабить и не присваивать вещи, не заплатив за них. Хоффман написал Траппу испепеляющее послание, в котором прямо заявлял о своем отказе выполнять этот приказ, поскольку это глубоко оскорбляет «его честь»{346}. Кроме того, до Траппа дошли слухи о бездействии Хоффмана в Пулавах, автором которых был его временный заместитель обер-лейтенант Мессман, командовавший моторизированной ротой жандармерии во время акции в Коньсковоле. Трапп обратился к гауптвахмистру Карлсену* из 3-й роты, который подтвердил, что Хоффман то и дело «болеет». 23 февраля 1943 года Трапп отправил ходатайство о снятии Хоффмана с должности командующего ротой, так как накануне важных акций тот постоянно сказывался больным и такой «недостаток служебного рвения» отрицательно влиял на моральное состояние его подчиненных{347}.

Гордый, обидчивый Хоффман резко отреагировал на отстранение его от командования ротой. Он вновь заявил, что его «честь офицера и солдата была глубоко задета», и обвинил Траппа в том, что тот действует из личной неприязни{348}. Трапп составил подробный