Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

мысли поднимались великие, страшные. А к утру всё выстыло. Глянула Гнева на ненавистное ясное солнце. Прижала пальцы к вискам, запечатывая в них злую боль в плату за колдовство чёрного колодца. Отыскала в мешочке нужные травы, нашептала тревожные слова. Дрожали руки, путались думы, но отгоняла Гнева тревогу, отгоняла жалость: не захотела Яромила добром Тенеслов показать – что ж. По-иному будет.

Страшно было от своих мыслей, пряталась от них Гнева. Осунулась, с лица спала, а всё же не отступилась. Явилась к царскому двору с корзиной – продавать кравчему[133] травы. Подошёл кравчий, Гнева зачастила:

– Вербена, чеснок степной[134], коричник[135] и кровохлёбка[136]. Бери, бери, хорошие травы!

А сама коснулась легонько его кафтана, цепляя чёрное колдовство.

Раз кравчему травы колдовские продала, другой, третий. К окнам поварни дворцовой пробиралась, следила, те ли травы в питьё царское попали… Колдовство на золотых волосах Яромилиных завязала, чтоб другого кого, случайно отпившего, не изжить. Но никак не давалась царица: раз чихнула, другой прихворнула, на третий слегла, но и тогда встала. Слух прошёл, что на весенний торжок с царевичем явится: царь, мол, уж и на коня царевича посадил, перед ратниками провёл; пришла пора и народу Ивана Милонежича показать.

Гнева топнула ногой, сплюнула, смяла пастилу в ком, как, бывало, глину сминала. Точил страх. Зависть с жалостью словно в печи сплавились, но куда отступать было, когда трижды попробовала?

…Рыскала по закоулкам, к реке ходила и к лесу, у заводи искала и на погосте старом, к кузнецу ходила и к хорзамским умельцам по стали да по железу. Нашла наконец, что надобно было. Собрала шкатулку такую, что у самой глаза разгорелись. Были там деревянные медведи и волки – ключиком заведи, и зарычат, затопочут. Были куколки в расшитых рубахах: поверти такую куколку, она пополам разойдётся, а внутри загадка да орех лесной. Были трубки зрительные: крохотные совсем, и стёклышки в них янтарём светились, вишней и бирюзой.

Всю ночь перед весенним торжком уснуть не могла Гнева. Ворочалась на лавке, и то батюшка чудился, то далёкий владыка. Словно спрашивали они: неужто и на такое отважишься? Неужто не пожалеешь ни царевича, ни царицы? Неужто и такую цену платить готова? Под утро пригрезился Есений. Ничего не говорил, глядел молча, но так глядел…

Кое-как умылась поутру Гнева, оделась торговкой. Непослушными пальцами повязала ленты, убрала косы под пёстрый платок. Снова горело в груди, всё кругом как в тумане плыло. Добрела до торжка, а там уж видимо-невидимо сидело торговцев. Кто на лавках разложил товар, кто на сундуках, кто – прямо на мураве. А слобожан сколько было, а посадских, а ребятни!

Устроила Гнева свой ларчик на бочке с маслом, разложила диковинки и отступила в тень. Тут же, будто птицы на крошки, налетели дети. Гнева уж испугалась, что царскому сыну ни одной потешки её не достанется. Хорошо, что снова на волосы золотые царевичевы заговорила колдовство, а не то бы не дожить ни одному из мальчишек этих, что зверушек каменных вертят, из девчонок, что куколок разглядывают, до весёлой зорьки.

…Катилось по небу солнышко, а царица не шла и не шла никак. На торгу уж волноваться начали, а кто и перекусить, и выпить прямо тут сел. Побежали мальчишки с яблоками, с леденцами, с квасом. Гнева купила яблочко, откусила кусок – поднялась тошнота, замутило; отошла умыться, едва не проворонила, как явились наконец царица с сыном.

Радостней весны была Яромила, легче травы, светлей луговой сказки. Вела за руку малютку-царевича – весёлого, светлокудрого. Напевала ему чище птахи, качала нежнее ветра.

«Кто ж его знает, может, и у нас с Есением сынок бы был… если б осталась в Тени».

Шла царица – будто покой разливался. Распрямлялись спины, светлели лица. Птицы – и те будто ласковей пели. Кричал народ:

– Матушка!

– Матушка идёт!

– Голубица наша… Не только о своём сыночке заботится – обо всех детях!

– Ну так легко это, когда колдунья ты…

– Молчи, дурень!

– Матушка, а будешь ли петь нынче?

– Здоровья тебе, и сынку твоему, Яромилушка, и царю-батюшке!

«Не вы ли её ведьмой на крайних улицах зовёте?» – желчно подумала Гнева. Подняла голову – глаза в глаза встретилась с царицей. Отшатнулась, уткнулась тотчас взглядом в землю. Узнала Яромила? Не узнала; узнала бы – не подпустила б царевича к чудным сокровищам на грубой бочке.

– Погляди, матушка, – скрипуче молвила Гнева. – Потешки дивные от умельцев хитрых… Куколки на верё вочке, трубы зрительные с леденцовыми стёклышками…

Иван потянулся к малахитовому медведю.

– Из волшебного камня медведь вырезан. Удачу приносит и тоску забира… ет…

В горло словно жук попал: кашлять хотелось, воздуху не хватало.

– Выбирай, Ванюша, – разрешила царица.

– Матушка! Вот эту хочу. – Иван взял осторожно каменного конька. – Дружочком Сметку будет!

Яромила достала мошну[137], вынула монеты. Дала куда больше, чем коняшка стоил.

– Спасибо тебе, добрая торговка. Хорошего тебе торга!

Роилась рядом босая ребятня, завистливыми глазами глядела на царского сына. Яромила улыбнулась, вынула ещё резанов. Положила на бочку рядом со шкатулкой.

– Чего хочется вам, дети мои?

Сама не своя дожила Гнева тот день. Когда отошли Яромила с Иваном, не утерпела, бросилась следом: отобрать! Отобрать скорее! Но толпа сомкнулась, не пробиться было, как Гнева ни кричала. Бросилась к ратникам – те посмеялись только. Хотела уж колдовством толпу разогнать, но смяли её, упала наземь, ударилась головой об угол лабаза[138]… Когда пришла в себя, стоял уж закат над крышами, тихо было, солома влажная липла на рукава. След простыл и Ивана, и Яромилы… Поздно. Поздно. Только ждать оставалось.

* * *

Минула седмица. Перестала царица выходить на двор. Ивана на лужок выводили няньки, с девками сенными резвился он у дворца, да только невесело резвился, нерадостно улыбался. Но и хвор не был. Значит, всё так вышло, как и думала Гнева: забрала Яромила на себя злое колдовство с потешки, назначенное Ивану. А во дворец потянулись уж телеги и колымаги с лекарями, с волхвами, с ведунами, с травниками…

Тёмные вести полетели по Крапиве-Граду, по всем Озёрам-Чащобам. Зазвенели колокола, затеплились в церквах свечи за царицу. Ходила Гнева почерневшая. Ушла из пастильщиц, крошки в рот взять не могла – совсем как в те дни, когда только в Солонь попала. Уж и Тень не мила казалась от тяжести на душе. Пыталась Гнева колдовство назад взять – не сумела.

Ещё седмица минула. Вздыхали, что помирает царица, гаснет солнышко. Говаривали, царь на богомолье отправиться