Возвращение на «Остров Россия» - Вадим Леонидович Цымбурский

США как держателю униполярного, планетарного порядка. Неомарксисты и либералы как бы не замечают, что в судьбах Европы XIX века Британия (несмотря на славу Ватерлоо) играла крайне ограниченную роль, оставшись со своей «блестящей изоляцией» в стороне от крупнейших, обвальных изменений в балансе тогдашней метрополии Запада – от заката Австрии и возвышения в Центральной Европе Второго рейха, притянувшего под свою руку Вену и показавшего явное военное превосходство над разгромленной им Францией. Хороша же «владычица мира», опомнившаяся, когда германские военные советники уже сидели в Стамбуле, а железная дорога из Берлина потянулась к Багдаду!

Наоборот, неомарксисты, как и либералы, не видят той второй функциональной генеалогии, внутри которой США (и Британии) в противостоянии Второму и Третьему рейхам, а затем и Советскому Союзу времен Ялтинской системы наследуют вовсе не Венеции, не Генуи, не Португалии и не Нидерландам, а Франции как силовому центру Западной Европы, выходящему на Атлантику и пребывающему в постоянной геостратегической тяжбе с другим центром Европы, восточным, зарейнским – сперва со священной Римской империей (Австрией), а потом с объединенной Германией.

Эта идущая из Средневековья геостратегическая биполярность Запада выросла в биполярность мировую вовсе не через колониальное строительство морских и торговых гегемоний, но сперва через втягивание России в европейский баланс на стороне хиреющей Австрии; потом – через распрю русских с немцами за «австрийское наследство», за статус восточного центра в Европе; через размалывание германской мощи между Россией и заступившим место Франции англо-американского блоком; и наконец, через окончательное смещение восточного центра после Ялты и Потсдама за пределы коренной Европы и трансформацией этого центра во внешнего врага западной цивилизации. Именно через эти геостратегические стадии, игнорируемые как либерализмом, так и неомарксизмом, проходил «эмбриогенез» нынешнего квазиуниполярного, «объединенного мира» – с Западом как его средоточием, но и с непременной фигурой некоего периферийного или полупериферийного врага как поводом для консолидирующей мировой тревоги.

Да, англосаксам удалось – или пришлось? – сплавить в XX–XXI веках две генеалогические линии, которые веками тянулись, не сливаясь: преемственность центров, повелевающих морями и орудующих финансами с преемственностью геостратегических «столпов» Запада, примыкающих к Атлантике. Но этот очевидный факт как бы подытоживающий, замыкающий два плана эволюции романо-германского Основного Человечества, не оправдание для тех благоглупостей, которые позволяли себе неомарксисты в 1970-1980-х, предрекая, что в недалеком будущем кубок гегемонии перейдет от перенапрягшихся США к очередному экономическому чемпиону – Японии, подобно тому, как когда-то он перекочевывал от венецианцев к португальцам и голландцам. Конечно, экономического кризиса 1990-х, тряхнувшего Японию, тридцать лет назад было не представить. Но разве не было уже тогда понятно, что Япония никогда не потянула бы роль силового центра Запада и не обеспечила бы функционирования «объединенного мира», в том числе и его геоэкономики, в немалой мере живущей за счет планетарного пастырства американцев. В этом смысле совершенно справедливы сочувственно приводимые Межуевым предупреждения Найла Фергюсона на счет часа аполярности, который грозил бы наступить в мире с надломом США, обрушивая, в частности, многие ставшие привычными геоэкономические схемы и практики.

Цивилизационная парадигма – рассмотрение мира, где мы живем, как одного из миров, выстраивавшихся разными Основными Человечествами, – не должна быть отождествляема ни с доктриной «столкновения цивилизаций» a la вульгарный Хантингтон 1990-х, ни с культурологическим стебом о «диалоге цивилизаций» и их «симфонии». Конечно же, эта парадигма должна включать особый род культурологии, связанный прежде всего с анализом множеств псевдоморфозных явлений «объединенного мира», которые внутренне воплощают напряжение между западными формами и инородными смыслами и функциями, соотносимыми с памятью чужих сакральных вертикалей (замечательный пример такого анализа – статья Межуева о судьбах русского рока). Но в то же время она обязана выступать как программа исследований политологических, военных, миро-экономических и т. д., многие из которых так или иначе соприкасаются с проблематикой Революции.

Я слишком во многом солидарен с работой Межуева, чтобы сколько-нибудь болезненно воспринимать наши разногласия, в частности его упреки в адрес моего «шпенглерианства». Конечно же, я восхищаюсь Шпенглером как разработчиком замечательных сюжетных партитур, приложимых к ритмам разных цивилизационных сообществ, – в том числе, оказывается, и к России, что я пытаюсь продемонстрировать последние десять лет, вопреки предрассудкам самого Шпенглера. Не менее велик он в моих глазах и своим открытием того положения дел, что «высокие культуры» способны (какое-то время и в определенных аспектах) реализовать свой индивидуальный ритм, будучи включены внутрь политических, экономических и информационных империй, созидаемых иными «высокими культурами». Этот вывод Шпенглера дает ключ к осмыслению «двоеритмия», характеризующего ряд человечеств, вовлеченных в «объединенный мир». И как не чтить мне человека, завершившего второй том «Заката Европы» предсказанием о том, что эпохальное состязание между деньгами и машиной, завершившись победою денег, освободит место для последней великой войны в истории Евро-Атлантики – «войны между деньгами и кровью»?

Повторяю, я высоко ценю мысль Межуева о возникновении цивилизации из решимости группы людей стать цивилизацией, Основным Человечеством. Но, право же, это отважное «рождение из решимости» не противоречит не только тойнбианскому мифу Первородного Вызова, но и шпенглеровскому постулату завязи «высокой культуры» в переживании «мирового страха». Напомню, что, во всяком случае, «младенческие крики» западной и российской цивилизаций замечательно предшествуют приближению эсхатологических дат – соответственно тысячелетию от Рождества Христова и седьмому тысячелетию (в 1492 г.) от сотворения мира.

Мне думается, существенной подоплекой неприятия Межуевым моего «шпенглерианства» является его склонность (как и другого глубоко уважаемого мною современного мыслителя – А.И.Неклессы) к идее интегральной «христианской цивилизации». На мой же взгляд, история «высоких культур» побуждает говорить о существовании различных христианств, по-разному аранжированных христианских сакральных вертикалей, никогда не преодолевавших, но спиритуализировавших и закреплявших проекциями в высший план разделение и расколы Града Земного. Небольшая статья Межуева о христианстве Дж. Буша-младшего и его «неоконовского» окружения с их походом против исламизма слишком уж наглядно прочерчивает образ этого их христианства – на русский взгляд – как скопища муторных ересей, коим русский православный, ознакомясь с ними, не возьмется пожелать победы скорее, чем их мусульманским противникам.

Не менее, чем этот вывод, ценен для меня тезис автора, что последнее и единственно реальное препятствие к слиянию России с универсалистским пространством постхристианской пан-Европы способна явить лишь мотивировка религиозная (или, уточнил бы я, крипторелигиозная) – черпающая земные соки в нынешнем дистанцировании России от контроверзы Центра и будоражимых кризисом доверия периферийных революционных сил. Вопрос стоит, по Межуеву, об осмыслении Российского государства, российской земли как «пространства свободы» в данном антагонизме – и это прописано очень удачно. Помнится, еще в начале 1990-х кто-то из наших политологов говорил, что в проступающем мировом раскладе именно Россия могла бы воплотить новое Движение неприсоединения, – но тогда эти удивительные слова были