Профессор Амлетссон - Адель Гельт

Мать вынула будущего профессора из воды, завернула в оказавшееся поблизости полотенце, и унесла, не желая вновь доверять жизнь и здоровье наследника рода безруким мужчинам.

Отец отнесся ко всему произошедшему образом совершенно понятным: он отказывался разговаривать с братом недели, наверное, с три. Это я знаю со слов дяди Гуннара.

Дядя в ответ моргал подбитым глазом, отвечал же взаимностью: что тогда, что много позже все — включая самого Амлета Ульрикссона — полагали, что родитель мой немного перестарался с воспитательными мерами. Об этом мне, конечно, поведал сам отец.

Мать их поддержала — в том смысле, что отказывалась знать обоих еще с месяц. Тут рассказчиками выступили все понемногу и каждый по отдельности.

Так завершается история о том, как я научился плавать.

Сага вторая. Профессор Амлетссон возвращается с лова.

Я был уже взрослый мужчина: года четыре, наверное, или около того.

Зря, кстати, смеетесь. Четыре года — возраст уже вполне сознательный, оставляющий в ментальной сфере всякого нормального человека если и не стройную хронологию, то точно вспышки ярких образов.

Некоторые народы, дикие и вольные, в четыре года впервые сажают ребенка на коня. Иные, современные и запертые в комфортных коробках городов, начинают в эти же годы без особой опаски оставлять сына или дочь без присмотра — дома, за закрытой дверью. Мы, мохнатые и северные, с четырех лет берем мальчишек на рыбалку, и не простую, а промысловую — ту, которая создает приличную долю рациона любого фермера северного края населенных человеком земель.

Главное событие того замечательного времени запомнилось таким: я впервые оказался в большой лодке.

Не просто лодке, а непременно большой. Можно даже с заглавных букв, чтобы все прочувствовали: Большой Лодке. Получилось? Отлично, продолжаем.

Лодка, плот, пробковый круг, даже надувной матрац… Всеми этими плавательными средствами мне пользоваться к тому времени уже приходилось. Нормального северного мальчишку, как вы понимаете, очень сложно удержать от контакта с большой водой, особенно — если он, мальчишка, отлично умеет плавать.

Стоит еще сказать, что не все реки Исландии достойны того, чтобы через них перекидывать мосты!

Территориальные воды Ледяного Острова, кроме всего прочего, хороши тем, что рыбу в них можно ловить где угодно: ее, рыбы, много. Понятно, что сетью и в отдалении от берега ты возьмешь куда больше, чем удочкой и с причала, но все зависит от целей.

Цель моей семьи веками была одна и та же, и оставалась такой же: как следует набить животы.

Много позже мне объяснили: ловить рыбу в промышленных масштабах мы и не пробуем, не с нашими возможностями и потребностями. Не те суда, не те снасти, да и кто выкупит лишний улов здесь, на севере, когда главный перегрузочный, он же единственный современный, порт Острова — на юго-западе, в Рейкьявике?

Рыбы в тот раз наловили — ух! Большая лодка шла, как говорят теперь некоторые мои собутыльники из числа портовых рабочих, «в грузе», тяжко осев почти по самые борта и полностью потеряв горделивую свою мореходность.

Гордиться, впрочем, было кому. Вместо лодки, которая, конечно, сама этого не умеет, задирать нос принялся я сам. Со стороны выглядело, наверное, смешно: мелкий наследник рода гордо восседал на большой, каким и бывает в детстве все вокруг, бочке, гордо посматривал по сторонам, гордо держал хвостик — стараясь вовсе не понимать того, что смех взрослых рыбаков не весь относится на счет радости богатого улова.

Рассказывай я не о своей жизни, пусть и давней, но настоящей, но, например, о деяниях кого-нибудь из богато представленных славных предков своих, обязательно бы вставил в рассказ смешной случай, пусть даже и не правдивый.

Например, гордый маленький рыбак мог упасть в воду (с таким же выражением на маленькой морде лица, с каким до того восседал на бочке), и это было бы смешно.

Налетел бы внезапно шторм, почти невозможный летом, при чистом небе и высоко летящих чайках: это о перевернутой лодке, мокрой шерсти и рыбе, радостно разбегающейся по своим рыбьим делам.

Фантазия у меня отличная, но тогда произошло примерно ничего: лодка наша дошла до причала, улов оказался доставлен по назначению… Еще мне не было смешно, потому, что лодку вдруг стало качать, и меня качало вместе с лодкой.

Сначала даже было немного не по себе: не потому, что качка, но от разом сделавшихся серьезными и даже суровыми, окружающих лиц. За меня, понимаете ли, переживали: народное поверье гласит, что сын рыбака, которого укачало на первом серьезном лове, всю жизнь будет с этой качкой мучиться, и это придется очень некстати. Ну да, всю-то жизнь.

Каким-то нутряным, не особенно тогда еще отросшим, чутьем, маленький я понял: за меня переживают, ну и принялся улыбаться, широко и весело — все, мол, хорошо.

От хмурых лиц немедленно отлегло, да и качка куда-то делась: лодка наша вошла в протоку, нарочно прорытую и выложенную местным камнем. Мы прибыли домой, мы привезли улов.

Мне и позже доводилось ходить с рыбаками в море, и случалось такое не раз: сначала привыкал к труду добычи вод, потом и вовсе вносил собственный вклад, что становился весомее год от года.

Ходил часто, но походов тех по отдельности не помню — все они слились в единый бесконечный лов, даже в деталях одинаковый и потому неинтересный.

Время показало, что примета, считающаяся среди прочих наивернейшей, сбылась полностью: с тех пор Локи Амлетссона не укачивает в лодках.

Так завершается история о том, как я впервые ходил на лов и вернулся.

Сага третья. О том, как профессор Амлетссон нес службу.

Двадцать пять мне исполнилось своевременно: достаточно было до этого славного возраста дожить. С рубежом сим у меня было связано не то, чтобы что-то серьезное, скорее, нечто вроде суеверия. Вот, мол, разменяю вторую четверть века, и там…

Что именно «там», я то ли не умел предвидеть, то ли просто не имел нужного решения на этот счет: так и вышло, непонятно что — сверху уши, сзади хвост, со всех сторон шерсть.

Я ведь уже закончил университет, и вернулся домой, хвастаясь свежим