Россия и Запад - Федор Иванович Тютчев

было неминуемо… В продолжение четверти века, проведенных мною в Германии, я постоянно повторял немцам, что Тридцатилетняя война кроется, т<ак> с<казать>, в основе их историческ<ого> положения и что только русская опека временно сдерживает логическое развитие этой присущей силы. – Ни один немец, к какой бы партии он ни принадлежал, разумеется, в этом не сознавался и до конца не сознается. Это также составляет характеристическую принадлежность данного положения. – Вопреки очевидного, осязательного собственного интереса племенная стихия в немцах взяла свое. Ненависть их к России пересилила чувство самосохранения. Тут опять-таки повторилось, на опыте, явление, столько раз повторяющееся в истории народных судеб, слагающихся вследствие их нравственного элемента. В характере немцев есть какая-то смесь крайней непрактичности с крайним умственным высокомерием – и эта-то смесь определила их отношение к России. Они, в продолжение тридцати лет, разжигали в себе это чувство враждебности к России, и чем наша политика в отношении к ним была нелепо-великодушнее, тем их не менее нелепая ненависть к нам становилась раздражительнее. Даже явная антинациональность тогдашней русской политики не могла ни на минуту примирить немцев с нею… Это многознаменательный факт… В продолжение сорока лет – единственных в истории судеб немецкого племени – это основное, исторически-роковое раздвоение Германии было сдерживаемо воздействием России. Только под этою опекою, самою благодушною и кроткою, и могло существовать единение между Австриею и Пруссиею, т. е. могла существовать Германия. – Не странно ли, что при нынешних обстоятельствах этот факт, который лежит в основе всего современного положения, преходится всеобщим молчанием – и не только в заграничной печати, но даже и в нашей, даже в «Моск<овских> ведомост<ях>», которым бы по праву следовало восстановить и выяснить его огромное значение.

Как бы то ни было, в данную минуту этот немецкий разлад, кроме полнейшего удовлетворения для самолюбия нашего, оказывает нам положительную, существенную услугу… Только то, что зачинается теперь в Германии, предупредит, авось, то, что могло бы развиться при содействии Париж<ской> конфер<енции> по вопросу о Дун<айских> княжеств<ах>, т. е. возобновление западноевропейск<ой> коалиции против России – и это также одна из тех присносущных исторических сил, которых упразднить, ни даже устранить никакой нет возможности, пока не изменятся все существенные условия современного политического мира. И мы были бы самые отъявленные кретины, если бы еще раз, вопреки всем данным, мы стали подвизаться в деле умиротворения начинающихся смут.

Мы не можем достаточно проникнуться убеждением этой, т<ак> с<казать>, стихийной враждебности Запада как целого в отношении к нам… Не союза с ним должны мы искать, а его внутреннего разъединения… Пока его составные части не враждуют между собою, европейская коалиция против нас всегда возможна и близка. Mors Caroli – vita Conradini, mors Conradini – vita Caroli [17] – вот то убеждение, которое должно жить и действовать в нас как инстинкт и как сознание.

Я читал все инструкции и все последовавшие депеши кн. Горчакова по вопросу о Княж<ествах> и могу уверить вас самым положительным образом, что все эти заявления, будь они опубликованы, принесли бы ему не менее чести, как и ноты его по польскому вопросу. Они в высшей степени сознательны, определяют в точности и с большим достоинством наши настоящие отношения к делу и настаивают на одном только, чтобы всякое внешнее насилие – под каким бы то ни было предлогом, – могущее исказить естественное развитие дела, было устранено… В случае же явного нарушения этого условия мы, не обинуясь, постановили casus belli [18]… Мы не должны забывать, что при теперешних обстоятельствах наше даже самое энергическое действие должно быть более отрицательного, чем положительного свойства.

Знаете ли, что над вами висит предостережение, – говорю вам это по секрету. – На воре шапка горит… Однако же до сих пор большинство Совета, т. е. весь Совет, за исключением председателя и маленьк<ого> человечка Фукса, противится всякой подобной мере. Ваши намеки на статью, помещенную в «Nord», сильно раздразнили. – Но… страшен сон, да милостив Бог… и Его-то покрову я вас и поручаю.

Георгиевскому А. И., 4 апреля 1866

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

4 апреля 1866 г. Петербург

Петерб<ург>. 4 апреля 1866

Спешу досказать и выяснить мой вчерашний телеграф. – Говорю не от своего имени, но от имени всех усердных и искренних друзей «Моск<овских> вед<омостей>». Вот как им, здесь, представляется положение дел.

Вследствие предостережения сочувствие огромного большинства на стороне вашей. Мотивированье предостережения всем почти кажется недобросовестным и нелепым. От вас, и от вас одних, зависит решить дело в вашу пользу или расстроить его, – судя по какой дороге вы теперь пойдете. Перед вами их две: или идти напролом – очертя голову и обходя существующий закон – и несколькими взрывами раздражения, впрочем, весьма естественного, вызвать какую-либо катастрофу в существовании «М<осковских> ведомостей». Вот чего желают, чего ждут, на что рассчитывают все их разнородные, но в этом единодушные недруги и недоброжелатели ваши… Или, в полном сознании вашего призвания, вашего огромного значения для общего дела, ваших обязанностей к России, сберечь себя для нее и не выдать противной стороне занимаемой вами позиции, а, напротив, усилив ее, довершить вами начатое, а это вам так легко – при некоторой сдержанности. Вам стоит только, удовлетворив без отлагательства закон, на другой же день продолжать вашу беседу с публикою, как бы не обращая внимания на неуместную, неприличную выходку, которою, со стороны, пытались было перебить вашу умную, добросовестную речь, – но тут же, исподволь, выясняя спокойно и отчетливо, в чем кроется преднамеренное, умышленное malentendu, послужившее поводом к предостережению, а именно: могут ли люди, хотя и влиятельные, хотя и высоко поставленные, но которых мнения явным образом противуречат не только всякому национальному чувству, всякому национальному стремлению, но и положительному направлению всей правительственной системы, – могут ли эти люди, кто бы они ни были, претендовать на правительственный авторитет и на те права и привилегии, которыми закон оградил неприкосновенность правительственной власти? и противодействовать этим людям – значит ли подрывать доверие к правительству? За фактами, для пояснения дела, ходить далеко не для чего, а сгруппировать и осветить надлежащим светом – на это вы большие мастера… Вот, друг мой Алек<сандр> Ив<аныч>, вот что поручено было мне передать М<ихаилу> Н<икифоровичу> от имени всех его здешних искренно преданных, но сильно озабоченных друзей и поклонников.

Ф. Тютчев

Георгиевской М. А., 12 апреля 1866

М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ

12 апреля 1866 г. Петербург

С.-Петерб<ург>. Вторн<ик>. 12 апреля

Вчера получил письмо, моя милая, добрая Marie, и спешу – поблагодарить вас за него… Да подкрепит вас Господь Бог и помилует… Не унывайте, не падайте духом… Хотелось бы не писать