Пацанская любовь - Мелания Соболева

как будто никто ей не рад. Я не думал, я просто бежал. И когда впереди, за поворотом, замигали маячки, я замедлился — не потому что устал, а потому что сердце как будто само тормознуло, как будто знало: дальше — не то. Скорая уже стояла, менты тоже, мигалки били по мокрому асфальту, будто кто-то решил устроить дискотеку на кладбище. Я еще не добежал, как увидел Шурку. Он стоял, спиной ко мне, сутулый, руки опущены, затылок — голый, знакомый, свой. Я остановился, дышал тяжело, как будто вырывался воздух сквозь слезы, которых не было. Я подошел, в два шага, и рванул его за плечо.

— Че ты молчишь?! — выдохнул я в лицо, яростно, будто надеясь, что он скажет: «все нормально, просто алкаш, просто замес, не наша история».

А он повернулся. И в этот момент меня накрыло. Лицо — все в слезах, не просто заплаканный, а вывернутый, как будто его изнутри скребли гвоздями, и эти глаза — стеклянные, пустые, как у человека, который больше не держится за землю. Он не сказал ни слова. Просто резко зарядил мне кулаком в лицо — сильно, в скулу, с хрустом. Я отшатнулся, подался назад, но не от боли — от страха, потому что если Шурка молчит, а потом бьет — значит, все. Все. Глубже некуда.

— ГДЕ ТЫ БЫЛ, СУКА?! — заорал он, хрипло, будто через песок. — Где ты, блядь, был, а?! Тебя ждали, тебя, Леха, тебя, твою мать! Ты обещал, что придешь! Ты сказал, что будешь! Где ты, нахуй, шатался?!

Он махал руками, как будто хотел не бить — сломать. Я стоял, держась за щеку, и не знал, как сказать, что я не знал. Что я был с Катей, что я курткой ее накрывал, а тут — мигалки, сирены, стеклянные глаза Шурки, кулак в скулу и дрожь, что начиналась не в теле — в воздухе.

Шурка открыл рот, будто хотел что-то сказать, будто набирал воздух, как перед ударом или как перед исповедью, но не успел, потому что в следующую секунду все в мире обвалилось, схлопнулось, как будто воздух взорвался изнутри, и у меня в ушах зазвенело от дикого, нечеловеческого, рвущего крика. Кричала мать Рыжего. Не как женщина. Как зверь. Как будто в ней сердце вырвали с мясом, без наркоза, и этот звук врезался в грудную клетку, будто мне нож воткнули в середину груди. Я застыл, глаза расширились сами собой, я смотрел на Шурку, а у него в глазах — ничего. Пусто. Черная муть. Не злость, не паника, не слезы. Просто тишина. И я понял.

— Нет… нет, нет, — выдохнул я хрипло, глотая воздух, и рванул туда, откуда этот крик, туда, где стояли наши, где скорая, где менты, где жизнь только что прекратилась. Я влетел в толпу, распихивая всех локтями, не разбирая, кто передо мной — Серый, Костя, Жека, пацаны — все стояли, как будто не могли пошевелиться. Костя был на коленях, руками в землю, будто хотел в нее влезть, дышал тяжело, как будто его били в живот. Серый закрыл лицо ладонями, как будто можно было не видеть — и тогда этого не будет. А я видел. Видел мигающий синий свет, орущую мать Рыжего, которую держали под руки, чтоб не рухнула, и тени, мелькающие под фонарями. Я слышал сирены. Но все было где-то далеко. Как в аквариуме. Как будто я ушами не слышал — кожей. И я не молился, я просто шел, как под водой, медленно, хотя сердце колотилось так, что я думал, сейчас вырвется.

И только когда подошел ближе, всего на шаг, увидел, как его накрывают — мою башку просто выключило. Белое покрывало на теле, что уже не дышит. Кровь. Рубаха в разводах. Я узнал его руку. Васькину. Сломанную когда-то в пятом, когда мы прыгали с гаража.

И я упал. Потому что ноги больше не держали. Колени сложились, как картон. Я оказался в грязи. Дышать не получалось. В горле было стекло. Воздух не лез.

— Васька… — прохрипел я, не веря, не веря, не веря, и в то же время понимая: все. Человека нет. Истории нет. Улица, детство, первые драки, сигареты, битые губы, ночи под кассетник — все вместе с ним под этим чертовым покрывалом. И меня тоже накрыло. Слезы пошли сами, без спроса, горячие, мутные, я даже не вытирал. Потому что в такие минуты пацанам тоже можно плакать. Когда хоронят не просто друга. А свою часть. Которой больше нет.

Глава 20

Леха

Как будто кто-то выдрал из головы целый кусок жизни, с мясом, с нервами, с запахами, с голосами, с улицами. Я не помню, как тогда ушел, не помню, вернулся ли домой вообще, не помню, как прошли дни, сколько прошло — два, три, неделя? Мы с пацанами не общались, как будто молча согласились, что от боли лучше молчать. Каждый ушел в свою нору, как раненый зверь, и только сейчас, впервые с того дня, стоим все вместе, снова рядом, плечом к плечу, как было всегда — но не все. Стоим, потому что провожаем Ваську в последний путь. Стоим, потому что у живых нет другого выбора. Стоим, потому что если сядем — сломаемся.

Кладбище, сырое, чужое, но будто про нас. Под ногами жижа, воздух колючий, небо низкое, и как будто сам Бог на нас смотрит с недоверием. Людей — тьма. Весь Зареченск, наверно, пришел. Даже те, кто в глаза ему не смотрел при жизни, пришли на прощание. Потому что Рыжий был свой. Бабка его сидела у памятника, мать рядом, обе в черном, обе уже как тени, которых трясет. Мы с пацанами — Серый, Костя, Шурка — стояли с опущенными головами, не шевелясь, не всхлипывая, просто держась за воздух, как будто он мог нести, если не дышать. Я до сих пор не понял, что тогда произошло. Не в смысле — кто, как, почему. А в смысле, как я живу после. У меня будто внутри пробило током, и с тех пор я ничего не чувствую нормально. Ни сигареты, ни еду, ни улицу. Все как через стекло. Только одно — боль. Такая, что не ноет, а делает тупым. Словно тебе череп вскрыли и туда льют кипяток, а ты должен стоять, не заорать.

Я потерял друга. Я потерял брата. Я потерял того, кто знал, как я дышу, кто первый получил за