Пацанская любовь - Мелания Соболева

с грязными мыслями, но рядом со мной — трепетный, будто я не тело, не бремя, не обязательство, а что-то свое, родное, как будто я — просто любимая. И от этой мысли, от ее внезапной силы, в уголках глаз защипало, скапливались слезы, я не замечала их, не чувствовала даже, пока не посмотрела ему в лицо — и оно изменилось. Брови сошлись, губы чуть дрогнули, он молча провел большим пальцем по моей щеке, утирая эту воду, не с упреком, не с жалостью, а так, будто прикасается к боли, которую уважает.

— Я никогда не причиню тебе боль, — сказал он тихо, глядя прямо в глаза, — и если ты скажешь «остановись» — я остановлюсь.

И я сразу, не думая, улыбнулась, едва заметно, потому что больше всего хотела, чтобы он не останавливался.

— Только не останавливайся.

Он кивнул, будто заключил со мной невидимую клятву, и поцеловал в уголок губ — медленно, сдержанно, как будто не хотел разбудить во мне страх, и потом, обняв за талию, аккуратно опустился, вошел в меня так нежно, так медленно, что я задохнулась. Я была готова к боли, сжалась, как делала всегда, потому что Гена врывался в меня как в дверь — резко, без внимания, без ласки, и я привыкла замирать, терпеть, ждать, когда станет не так остро, но сейчас — было не больно. Было… по-другому. Я даже не сразу поняла, что он уже внутри — я просто вдруг раскрылась, разогрелась, как будто тело само узнало его, приняло, открыло дверь без стука, и рот сам раскрылся от неожиданности, от этого нового ощущения, которое не сжимает, а наоборот — отпускает. Он остановился, не спеша, на полпути, и заглянул мне в глаза, дышал тяжело, как будто сдерживал себя изо всех сил, и сплел наши пальцы, крепко, по-настоящему, будто боялся потеряться в этом моменте.

— Все хорошо?.. Я… не тороплюсь, Кать… ты только скажи…

Я кивнула, не зная, как сказать, что сейчас — не больно, а будто возвращаюсь к себе. Он целовал меня в губы, в щеку, в шею, не прерываясь, шептал что-то короткое, просто чтобы быть рядом. А я лежала под ним, с поднятым бедром, с телом, которое впервые за долгое время ничего не боялось, и только сердце стучало так громко, что, казалось, он его слышит. И если бы я могла, я бы сказала ему: «Спасибо, что не больно. Спасибо, что как будто я настоящая». Но не сказала. Просто смотрела ему в глаза. И дышала.

Он двигался медленно, будто чувствовал не только мое тело, но и то, что было под ним — страх, память, зажатость, и не хотел пробить, не хотел взять, хотел просто быть внутри, быть рядом, быть настолько мягким, насколько может быть мужчина с руками, способными переломить хребет, но сейчас — обнимающими меня изнутри. И я, сама не веря, расслаблялась, принимала, раскрывалась, как будто все во мне понимало: это не про использование, это не про «возьми», это про «останься». Его толчки были медленные, размеренные, как будто он слушал не себя, а меня, и я дышала сбито, но не от боли, а от волн, что накатывали изнутри — непривычных, теплых, стирающих то, что было «до». Он чуть приподнялся, одной рукой оперся рядом с моей головой, другой — снова скользнул вниз, нащупал клитор и начал массировать, аккуратно, по кругу, одновременно с каждым движением вглубь, и я выгнулась, от сдерживаемого удовольствия, от того, что было сразу в двух местах.

— Вот так… чувствуешь?.. я хочу, чтоб тебе было хорошо… чтоб ты запомнила, как это… когда с тобой считаются…

Его голос был низким, хриплым, не от похоти, а от напряжения, от той тихой ярости, с которой он будто стирал из меня следы чужих рук, и я слушала его, как заклинание, и вжималась в него, и хваталась за его плечи, как будто боялась, что он растворится. Он целовал меня в губы, мягко, глубоко, язык скользил в такт движениям тела, и я уже не могла понять, где кончаются его пальцы, где начинается он сам.

— Вся дрожишь… ты у меня под кожей.

Его толчки стали глубже, чуть сильнее, но все равно нежными. Он шептал мне в шею, между вдохами, между резкими поцелуями, от которых кружилась голова, и каждый его звук будто говорил больше, чем любой мужчина до него.

— Вот так… хорошая… Я не знал, что так бывает…

Он застонал — низко, глухо, с хрипотцой, и этот звук прошелся по мне сильнее, чем любой поцелуй, и я выгнулась, невольно, от его движения, от того, как палец массировал клитор, будто знал меня лучше, чем я сама, будто внутри него жила только одна цель — довести меня до края, до тряски, до крика. Он прижимался ко мне всем телом, ловил каждый мой стон губами, целовал рот, в который я не могла вдохнуть, язык скользил мягко, влажно, почти грязно, и в этом поцелуе было что-то унизительно сладкое — как будто я принадлежала ему вся, а он это чувствовал кожей.

— Тебе нравится? Скажи мне, — прошептал он, уткнувшись лбом в мою щеку, дышал тяжело, будто сам едва держится.

— Да…

— Громче.

— Да, Леша… да…

Он целовал мои слезы, что я не замечала, касался губами виска, подбородка, а пальцы не прекращали своего — они двигались точно, жадно, будто он хотел выучить меня изнутри, довести до грани и запомнить, как я изгибаюсь, как судорожно сжимаю его руку, как дрожат ноги, как перехватывает горло от слишком сильного удовольствия. И я чувствовала, как что-то нарастает, горячее, быстрое, почти болезненное, и я уже не могла не стонать, не могла не просить, все тело напряглось, спина выгнулась, пальцы сжались в его плечах, ногти вонзились в кожу, и он снова застонал — громче, сорвался, ускорился, но все равно остался нежным, и этот контраст рвал изнутри.

— Я сейчас… — выдохнул он, почти в мой рот, — ты со мной?..

— Да…

Глава 19

Леха

Она уснула на моем плече, почти сразу, как будто все, что было между нами, вытянуло из нее остатки сил, как будто теперь она могла выдохнуть — рядом, в безопасности, без страха, без этой своей внутренней собранности, которую я всегда чувствовал у нее под кожей. Я не шевелился. Вообще. Как будто боялся спугнуть, как будто если пошевелюсь — исчезнет. Голова ее у меня под подбородком, волосы пахнут то ли мылом,