Пушкин в Михайловском - Аркадий Моисеевич Гордин

фонтан», он «вогнал» его цену в «байроновскую», получив для Пушкина чистого дохода три тысячи рублей. Но просить Вяземского стать издателем «Онегина» Пушкин воздержался по двум причинам. Во-первых, потому что считал для себя неловким затруднять его и не хотел одолжаться, быть обязанным. Во-вторых (и это самое главное) – боялся навлечь на него неприятности. Написал ему: «Брат увез Онегина в Петербург и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства всякой другой мой издатель невольно привлечет на себя внимание и неудовольствия». У Пушкина были все основания опасаться за Вяземского, который, служа в Варшаве, в письмах к друзьям весьма нелестно отзывался о деятельности правительства, за что его уволили от дел и, как обычно в таких случаях, отдали «под негласный надзор полиции».

Чтобы оберечь друга и хоть как-то законспирировать их переписку, Пушкин просил Вяземского не только писать ему на имя П. А. Осиповой, но и не надписывать конверт своею рукой: «…да найди для конверта ручку почетче твоей». «Ручку» Вяземского московская полиция прекрасно знала, у него был очень своеобразный почерк.

Когда дело касалось интересов друзей, Пушкин всегда ставил их выше своих собственных – таков был его благородный жизненный принцип.

К Вяземскому нельзя было привлекать внимание. Иное дело – Лев Сергеевич и Плетнев. Первый – брат, ближайший родственник. Его забота об изданиях – дело естественное. Второй – приятель, ничем не скомпрометировавший себя небогатый педагог, семейный, скромный. Его «комиссионерство» в отношении издания сочинений Пушкина легко можно было объяснить стремлением заработать.

Пушкин не опасался за Плетнева. И все же старался указания по изданию давать через брата. Писал ему: «Брат, вот тебе картинка для Онегина – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно». Приложенный рисунок изображал его самого и Онегина на набережной Невы против Петропавловской крепости. Под рисунком помечено: «1 хорош, 2 должен быть опершися на гранит, 3 лодка, 4 крепость Петропавловская».

Пушкин, вероятно, помнил о понравившейся ему «картинке», приложенной к изданию «Руслана и Людмилы». На этот раз приложить «картинку», как хотел поэт, не удалось. Сразу найти «искусный и быстрый карандаш» Плетнев не смог. Долго ждать не было времени – Пушкин торопил. После того как его «за дурное поведение» уволили со службы в Коллегии иностранных дел, где он получал семьсот рублей в год, не стало единственного, хоть и мизерного, но регулярного дохода. Даже на самые скромные нужды он не имел денег. Это выводило из себя. Это было унизительно. «Христом и богом прошу, – взывал он к брату, – скорее вытащить Онегина из-под цензуры… деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради бога, денег!»

Еще в Одессе, объясняя А. И. Казначееву причины, побудившие его подать в отставку, Пушкин писал ему: «Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег (по сравнению с жалованьем. – А. Г.), вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Единственное, чего я жажду, это независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, – самый трудный шаг сделан».

Получать плату за свой труд он не считал теперь зазорным. Зазорным, унизительным, по его мнению, было положение русских писателей в прошедшем, XVIII веке, когда процветало меценатство, покровительство, подачки. После выхода «Бахчисарайского фонтана» его стремление жить литературным трудом получило реальное основание, и это его чрезвычайно обрадовало. «От всего сердца благодарю тебя, милый европеец, – писал он из Одессы Вяземскому по выходе „Бахчисарайского фонтана“, – …начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого».

Уже на юге он думал о праве русских писателей быть профессиональными литераторами. В Михайловском, решив сам издавать свои сочинения, начал действовать, чтобы осуществить это право, отстаивал его. Недаром он вложил в уста книгопродавца в своем «Разговоре книгопродавца с поэтом» – этой своеобразной декларации – такое умозаключение:

Книгопродавец

…Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет…

Позвольте просто вам сказать:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать…

И поэт соглашается с книгопродавцем. Переходя на прозу, заявляет:

Поэт

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

Тезис «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» отнюдь не снижал высокого назначения поэта. Он был требованием времени. Тот же книгопродавец признает:

И впрям, завиден ваш удел:

Поэт казнит, поэт венчает;

Злодеев громом вечных стрел

В потомстве дальном поражает;

Героев утешает он…

Поэт, как и был, оставался душой общественного мнения, носителем истины, пророком.

Поэт, печатающий стихи свои для денег, добывающий пропитание и независимость продажей плодов своего высокого труда, в то же время – пророк. И одно не противоречит другому.

В петербургской газете «Русский инвалид» от 20 декабря 1824 года сообщалось: «Еще с большим удовольствием читаем мы статьи о России, помещенные в лейпцигской газете „Für die elegante Welt“[110]. В одном из последних листов оной (№ 233) с приятнейшим изумлением нашли мы краткое, но довольно точное биографическое известие о молодом нашем поэте Пушкине. Сочинителю сей статьи известны, как кажется, все его произведения; но о последней поэме „Бахчисарайский фонтан“ говорит он с большею подробностью. В сей статье не забыто также и то обстоятельство, что рукопись помянутой поэмы куплена книгопродавцами по такой цене, которая доселе казалась в России неслыханною».

Он сидел в глухом Михайловском, а известность его, популярность уже перешагнули границы России.

Год 1825

«Сожженное письмо»

Это была его первая зима в деревне, в занесенном снегом Михайловском, в старом ганнибаловском доме, с долгими темными вечерами, воем ветра за окнами, вьюгами, снегопадами, одиночеством. Таким одиночеством, которого он еще никогда не испытывал и к которому не так-то легко было привыкнуть.

Все это он описал в своем «Зимнем вечере», каждая строка которого в полной мере выстрадана и прочувствована.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,